В ответ на её мольбу, на её последнюю попытку апеллировать к его человечности, последовал четвёртый удар. Ещё более жёсткий, точный, выверенный, методичный. Без тени сомнения, колебания или жалости. Ответ системы на неправильный входной сигнал.
«А-а-а-а! Ладно! Ладно! Всё! Считаю! Сорок четыре! Сорок четыре!» — она сдалась, наконец-то до конца поняв, что никакие слова, никакие воспоминания, никакие мольбы не спасут её. Ничто из прошлого не имеет здесь силы. Есть только настоящее. Только счёт. Только obedience. Её голос стал монотонным, плоским, покорным, сквозь слёзы, хрипы и спазмы: «Сорок пять... сорок шесть...»
Пятый, шестой. Она уже не молила, не просила, не вспоминала. Она лишь хрипела числа, судорожно вздрагивая всем телом после каждого удара, как подкошенная лошадь. Её тело било в мелкой, лихорадочной дрожи. Слёзы и слюни лились ручьями, капая на дорогую кожу пуфика, оставляя на ней тёмные, позорные пятна. Она перестала быть человеком, личностью, матерью. Она была просто биологическим механизмом, счётчиком боли, голосовым придатком, озвучивающим её неумолимо растущий градус.
Седьмой удар шнуром обрушился на неё. Это был не удар. Это был тонкий, острый, режущий вопль самой плоти. Он впивался в кожу не линией, а раскалённой рапирой, прожигая до самого нерва, до кости. Боль была такой точечной, такой пронзительной, что на миг перекрыла всё остальное --- зрение, слух, мысль. Светлана взвыла --- высоко, по-звериному, не своим, чужим, разорванным голосом, её тело дёрнулось в судорожном спазме, но упёрлось в неподвижный пуфик, не дав ей даже этого жалкого облегчения --- упасть, свернуться калачиком, спрятаться.
«Сорок семь!» --- выдохнула она, едва успевая поймать воздух, уже чувствуя, как на месте удара вздувается огненный, жгучий рубец, тонкий и чёткий, как чертёж.
Это было сорок седьмое наказание. Не просто удар, а целый ритуал, который она уже проходила не раз. Сорок семь раз она стояла на коленях на горохе, сорок семь раз она слышала свист ремня, сорок семь раз она чувствовала, как её воля растворяется в боли, а на её месте возникает покорность, чистая и безоговорочная. И каждый раз это было одно и то же: холодный пол, острые горошины, впивающиеся в колени, и его голос, отдающий приказы. Сорок семь раз она теряла себя, чтобы вновь обрести уже в новом качестве — послушной, безвольной, принадлежащей ему полностью. И теперь, с каждым ударом шнура, она вспоминала их все, складывая в единую картину страдания и смирения.
Восьмой удар, сильный, рассекающий, попавший прямо по кровавой ссадине. Боль была чудовищной, почти трансцендентной, вырывающей из реальности. Она ушла в себя, в чёрную, густую точку, плавающую перед глазами, в тихий уголок сознания, где не было ни боли, ни стыда, ни сына с шнуром в руке.
«Сорок восемь...» --- это был уже не крик, а низкий, глубокий стон, полный полной, бездонной, окончательной покорности. Принятия неизбежного. Капитуляции.
Седьмой удар. Она почувствовала не просто боль. Она почувствовала, как по горящей, растёртой в кровь коже побежала тёплая, липкая, медленная струйка. Кровь. Шнур содрал кожу, дошёл до живого. Резкий, медный запах ударил в ноздри, смешиваясь с запахом пота и страха.
«Сорок семь... прости...» — прошептала она, уже не ему, а perhaps самой себе, Богу, вселенной, за то, что допустила это. За то, что оказалась здесь, в этой позиции, за то, что не сумела быть другой, не сумела понять, не сумела остановить его раньше, когда ещё была возможность. Это было признание тотального поражения.
Восьмой удар, сильный, рассекающий, попавший прямо по кровавой ссадине. Боль была чудовищной, почти трансцендентной, вырывающей из реальности. Она ушла в себя, в чёрную, густую точку, плавающую перед глазами, в тихий уголок сознания, где не было ни боли, ни стыда, ни сына с шнуром в руке.
«Сорок восемь...» — это был уже не крик, а низкий, глубокий стон, полный полной, бездонной, окончательной покорности. Принятия неизбежного. Капитуляции.
Девятый удар обрушился на самое повреждённое, окровавленное место. Сознание поплыло, мир потемнел, звуки стали доноситься как сквозь толщу ваты. Она перестала чувствовать своё тело, почти перестала существовать. Осталась лишь боль, чистая, абстрактная субстанция, и голос, автоматически, помимо её воли, выдавливающий из себя: «Сорок девять...»
И наконец, последний, пятидесятый удар. Короткий, сухой, щёлкающий звук. Финал. Возмездие свершилось. Суд окончен. Цифра была достигнута.
Она безвольно, как тряпичная кукла, сползла на пол, подкашиваясь и не пытаясь даже смягчить падение. Всё было кончено. Мольбы, торг, сопротивление, её воля, её «я», её материнство — всё осталось там, в том огненном аду, из которого она только что выпала. Она лежала на боку, в позе эмбриона, поджав колени, судорожно, беззвучно всхлипывая, полностью уничтоженная, разбитая, опустошённая до дна. Она была чистым листом, сломанным сосудом, пустой оболочкой. Воздух в комнате был тяжёл, спёрт и сладковато-приторен. Он густо пах кожей, болью, страхом, позором, пылью и медью. Пахло её полным, безоговорочным, тотальным поражением.
Артём стоял над ней, тяжело и ровно дыша. Не от физической усталости — работа была не трудной. От колоссального нервного напряжения, от предельной концентрации, от волевого усилия, которое требовалось, чтобы не сорваться, не прекратить, не поддаться слабости, дойти до самого конца, до финальной, пятидесятой черты. Он разжал пальцы, и окровавленный, липкий шнур мягко, бесшумно упал на ковёр рядом с её лицом, как отслужившее своё орудие пытки.
Тишина, наступившая после, была оглушительной. Она звенела в ушах, давила на виски. Он смотрел на её согнувшуюся, трясущуюся спину, на багровые полосы и тонкие, кровавые линии, на жалкую, сломленную фигуру на полу. И что-то внутри него, та часть, что была его мальчиком, кричала от ужаса и стыда. Но крик этот тонул в новом, холодном, тяжёлом чувстве — удовлетворении от выполненной работы. От доведённого до конца дела. От абсолютной, тотальной власти, которую он только что ощутил.
Глава 10 угол
Артём стоял над ней, тяжело и ровно дыша. Не от физической усталости — работа была не трудной. От колоссального нервного напряжения, от предельной концентрации, от волевого усилия, которое требовалось, чтобы не сорваться, не прекратить, не поддаться слабости, дойти до самого конца, до финальной, пятидесятой черты. Он разжал пальцы, и окровавленный, липкий шнур мягко, бесшумно упал на ковёр рядом с её лицом.
Его взгляд, затуманенный адреналином, скользнул по её спине, по багровым полосам, по дрожащим ягодицам, и остановился на полу. Там, между её бёдер, на светлом паркете, темнела лужица. Не кровь — она была другой, мутной, с характерным запахом, который он сейчас почувствовал, вырвавшись из плена собственной ярости. Он замер, и время на секунду остановилось. Это было не просто непроизвольное опорожнение от дикой боли. Это был знак полнейшего, животного страха, абсолютного унижения и слома. И в этот миг вся его ярость, вся слепая убеждённость в «справедливости» наказания наткнулась на жуткую, неприглядную реальность. Он не наказывал провинившуюся мать. Он пытал униженную, затравленную женщину. И он это понял. Понял всей душой, с тошнотворной ясностью.
Но механизм был запущен. Остановить его теперь значило признать, что всё это — чудовищная ошибка. А это было невозможно. Оставалось идти до конца.
Время для Светланы перестало быть линейным, распавшись на отдельные, болезненные вспышки существования. Её сознание цеплялось за реальность, как тонущий за соломинку. Сначала пришло ощущение — ледяная гладь паркета, прилипшая к разгорячённой щеке. Потом, накатывая тёплой, липкой волной, осознание всепоглощающей, пульсирующей боли внизу спины и бёдрах. И отдельный, новый, жгучий стыд — она чувствовала холодную влагу между ног, понимая, что произошло, и молясь, чтобы он не заметил. Каждое нервное окончание кричало, вспоминая силу и точность каждого удара. И лишь затем, словно из-под толщи воды, до неё донеслись тихие, размеренные шаги. Шаги, от которых кровь застыла в жилах, а сердце ушло в пятки, отдаваясь новой болью в истерзанных мышцах.
«Он здесь. Он всё ещё здесь. Он видит… он наверняка видит… этот ужас… Боже, когда же это закончится? Пусть уже всё кончится…»
Над ней, заслонив свет, возвышался Артём. Его лицо было маской из бледного мрамора, но глаза… глаза были живыми и ясными. В них не было ни злорадства, ни гнева. Лишь холодная, отстранённая уверенность и… что-то новое, какая-то тень, которую она не могла прочитать. Может быть, удовлетворение? Да, должно быть, удовлетворение от хорошо выполненной работы. Он был не её мальчиком, не сыном. Он был инструментом. Палачом. Проводником чужой, безжалостной воли, которую она сама же признала над собой. Он наклонился, и его пальцы сомкнулись вокруг её локтя — твёрдо, без колебаний, без капли лишней нежности.
«Не смотри на меня. Не смотри туда. Я твоя мать… Я носила тебя на руках… А теперь ты видишь меня вот такой… униженной, опозоренной, голой…»
«Вставай. Согласно наказанию, теперь ты должна стоять в углу на горохе».
Его голос прозвучал негромко, но с той же неумолимой чёткостью, с какой лязгает засов тюремной двери. В нём не было злобы. Была констатация факта. Закон. Приговор. И этот холод был страшнее любой ярости. Он помог ей подняться, и её тело, предательское, слабое, пронзила новая агония. Мышцы дрожали и отказывались слушаться. Она стояла, сгорбившись в жалкой, инстинктивной позе, пытаясь ладонями прикрыть и наготу, и следы своего позора, и ту самую лужу на полу, которую она оставила позади.
