«Прикройся, прикройся хоть чем-то… он же видит… всё видит… Какой ужас… какой кошмар…»
И тогда он сделал это. Его пальцы — твёрдые, уверенные — обхватили её мочку уха. Горячий, жгучий, детский стыд опалил её с головы до ног, заставив внутренне сжаться. Это было не больно. Это было в тысячу раз унизительнее. Её, взрослую женщину, мать семейства, вели за ухо, как последнюю непослушную школьницу, как скотину на убой. Это был ритуал. Ритуал полного низвержения, стирания её воли, её статуса, её достоинства.
«Нет, только не это… За что? Это же мой сын… Мой мальчик… Как он может? Как он смеет так со мной обращаться? Но… он имеет право. Я сама дала им это право. Я сама виновата. Виновата. Виновата…»
«Иди».
Короткий, властный рывок. Она, покорно заковыляв, позволила отвести себя. Каждый шаг отдавался болью во всём теле, а босые подошвы чувствовали каждую пылинку на полу. Они подошли к углу, где ровным, аккуратным слоем лежал сухой горох — заранее приготовленное орудие пытки. Он отпустил её воспалённое, пылающее ухо.
«Ровно тридцать минут. Не шевелиться. Таков приказ».
«Тридцать минут… Это вечность. Я не выдержу. Я умру тут. Ой, как же больно… Нет, надо терпеть. Надо выдержать. Иначе будет хуже. Иначе… он будет мной недоволен. Он… Хозяин…»
Безмолвно, сдавленно всхлипнув, она опустила босые ноги на острые, неумолимо твёрдые горошины. Холодная, чуждая твердь впилась в кожу ступней, добавив новый, изощрённый пласт страдания. Затем, закусив губу до крови, чтобы не закричать, она опустилась на колени. Острый, пронзительный спазм боли пронзил её от коленей до самого темени. Горошины впились в самую нежную, уже истерзанную кожу под коленями, в голени. Она замерла, уставившись в узор обоев перед собой, в одну точку, пытаясь сбежать из своего тела, спрятаться в сознании.
«Не двигаться. Только не двигаться. Дышать. Маленькие глотки. Вдох… выдох… О, Боже, как больно! Колени… они горят… Спина… всё пылает… По ногам течёт кровь, я чувствую… Он видит. Он сидит и видит всё это. Что он думает? Он презирает меня? Жалеет? Или ему… интересно? Нет, только не это…»
Молчаливые, горькие слёзы текли по её щекам ручьями, капая на пыльный пол и на её грудь. Она чувствовала каждый его взгляд на своей спине, как физическое прикосновение. Он встал, прошёлся по комнате, налил воды. Каждый звук отдавался в её воспалённом мозгу раскатом грома.
«Он подходит? Сейчас скажет что-то? Накажет ещё сильнее? Нет, просто наблюдает. Просто ждёт. Ждёт, пока я сломаюсь. Но я не сломаюсь. Я должна выдержать. Я заслужила это. Я плохая. Я ошиблась. Это искупление. Да, искупление… После этого всё будет как прежде. Он простит. Хозяин простит. Артём… мой мальчик… он тоже простит?»
Её мир сузился до размеров пыльного угла. Он состоял из острой боли в коленях, жжения в ступнях, пылающих полос на ягодицах, тяжёлого, изучающего взгляда сзади и тиканья часов, отсчитывающих секунды до спасения. Мысли путались: приступы животного страха и желания сдаться сменялись волнами странного, почти мистического смирения. Она несла наказание. Предписанное, справедливое, пусть и невыносимое. И пока Артём, её сын-надзиратель, молча наблюдал за её искуплением, она терпела, выцарапывая из себя последние силы ради одного — чтобы этот ужасный, но заслуженный срок finally истёк.
Глава 11. Благодарность и страх
Тиканье часов было похоже на удары молота по наковальне её унижения. Артём не сводил с циферблата глаз, и каждый взгляд его был иглой, вонзающейся в Светлану. Она чувствовала этот взгляд на своей обнажённой, покорёженной спине, чувствовала, как он отсчитывает секунды её позора. Когда последняя, тридцатая минута истекла, и он, наконец, сделал шаг вперёд, её тело инстинктивно сжалось, ожидая нового удара, нового унижения.
«Всё. Можешь идти», — произнёс он.
Его голос прозвучал уже не с той ледяной, металлической повелительностью, что была полчаса назад. В нём слышалось странное отстранение, усталость.
Идти? Куда? Как? — пронеслось в голове Светланы пульсирующей мыслью. Её тело больше не подчинялось ей. Оно было чужим, разбитым инструментом боли. Колени, впившиеся в жёсткий паркет, онемели. Спина горела сплошным огненным полотном. Она попыталась пошевелиться, но тело не слушалось.
Он молча протянул ей руку.
Этот жест был настолько неожиданным, что Светлана на мгновение остолбенела. Она колебалась, разрываясь между животной потребностью в опоре и омерзением от прикосновения к источнику своей боли. Но её физическая немощь была сильнее. Она, не глядя на него, ухватилась за его руку. Его пальцы были холодными. Он потянул, и она с нечеловеческим усилием, с подавленным стоном, поднялась на дрожащие, подкашивающиеся ноги.
Она стояла, сгорбившись, не в силах распрямить спазмированную спину, стараясь дышать мелкими, прерывистыми глотками.
И тогда, вместо ненависти или отчаяния, её внезапно накрыла странная, извращённая волна признательности. Он сделал это. Довёл до конца. Не спасовал. Не проявил слабости, которую она так ненавидела в себе. Он был сильным. Таким, каким должен быть исполнитель Воли.
Её взгляд, мутный от слёз и боли, поднялся на него. Голос, сиплый и сдавленный, проскрипел, едва различая слова:
«Спасибо... Сынок... Спасибо, что... довёл до конца. Что не пожалел меня. Ты... ты сделал всё правильно. Как надо. Даже... даже больше».
Она увидела, как его лицо исказилось от недоумения и какого-то нового, непонятного ей ужаса. Он отшатнулся, будто её слова обожгли его сильнее, чем её крики во время порки.
Но она продолжала, почти бормоча про себя, убеждая не его, а саму себя в правильности происшедшего:
«Ты был твёрд. Методичен. Шнур... шнура в приказе не было. Это была твоя инициатива. Твоя... строгость. Хозяин... Хозяин ценит такое. Работу, выполненную не формально, а с усердием. С рвением».
Она замолчала, и в наступившей тишине её голос прозвучал уже тихо и полотно, полным нового, леденящего страха — страха не оправдать ожиданий.
«Только... я не знаю... примет ли Он такую работу? — её взгляд стал отсутствующим, она словно смотрела куда-то сквозь сына, на того, незримого надзирателя. — Он требовал ремень. Пятьдесят. А ты... ты добавил шнур. Свои... коррективы. Он может счесть это самоуправством. Или... или, наоборот, одобрить. Я не знаю...»
Она покачала головой, и на её лице отразилось настоящее, животное смятение. Физическая боль отошла на второй план перед этой новой, мучительной неопределённостью.
«Если... если Он не примет... — она выдохнула, и в её шёпоте послышалась покорная, жуткая готовность, — ...значит, надо будет... повторить. Сделать всё с самого начала. Только строго по инструкции. Без... без самодеятельности. Чтобы Он был доволен».
Эти слова, сказанные тихо и буднично, повисли в воздухе самым страшным приговором. Они означали, что кошмар может повториться. Что это не конец, а лишь первая, возможно, неудачная попытка.
Она больше не смотрела на Артёма. Она накинула халат на плечи, подобрала с пола свои жалкие трусики и, не поднимая глаз, заковыляла к своей спальне, оставляя на светлом паркете алые следы — вехи своего позора и доказательство усердной работы сына.
Артём остался стоять один, глядя ей вслед. Его лицо было белым как мел. В ушах звенело от её слов — слов благодарности, которая была страшнее любой проклятия. Он чувствовал себя не палачом, не мстителем, а винтиком в чужом, безумном механизме. И самый ужас заключался в том, что главной шестернёй в этом механизме была она — его мать, уже настолько сломленная, что готова была благодарить за свою боль и бояться, что её оказалось недостаточно.
Глава 12. Отчёт Хозяину
. Глава 12. Отчёт Хозяину (исправленная версия)
Тишина в спальне Светланы была иной, нежели та, что царила в гостиной после экзекуции. Та была звенящей, наполненной эхом боли и стыда. Эта же была густой, тягучей, технической. Воздух пах антисептиком, которым она с дрожащими руками пыталась стереть с кожи запекшуюся кровь и следы слёз, и холодным запахом электроники.
Она сидела на краю кровати, закутавшись в халат, но не для тепла — тело всё ещё пылало — а чтобы хоть как-то отделить себя от того, что предстояло сделать. Перед ней на тумбочке лежал смартфон, установленный на небольшой штатив. Экран был тёмным, но она знала, что стоит ей коснуться его, и он вспыхнет, безжалостный и всевидящий.
Внутренний диалог Светланы:
«Не делай этого. Просто возьми и разбей телефон. Скажи, что упал. Скажи, что сломался. Сотри всё. Сотри этот ужас. Он никогда не узнает. Или узнает? Узнает. Он всегда узнает. Он почувствует неповиновение через километры. И тогда... тогда он пришлёт кого-то. Или приедет сам. И будет не пятьдесят, а сто. Или... или он заберёт детей. Скажет, что я невменяемая, неспособная. И будет прав. О, Боже... Нет. Нет, я должна. Я должна отправить. Это цена. Цена за покой. Цена за то, чтобы он остался доволен и оставил нас в покое. Хотя бы на время. Моя боль, мой стыд — это плата. Надо заплатить сполна».
Её взгляд упал на отражение в тёмном стекле экрана: распухшее, испитой лицо с запавшими, пустыми глазами. Лицо не матери, не женщины. Лицо рабыни после тяжёлого дня. И это отражение нужно было увековечить.
