И наступало оно. То самое, ради чего всё затевалось. Покой. Полная, бездонная, мёртвая тишина внутри. Ни тревоги, ни вины, ни страха. Просто пустота. Обещанная пустота. Она была выжжена дотла, и на пепелище её души не осталось ничего, что могло бы причинить боль.
Она засыпала с единственной мыслью, сладкой, как наркотик: она выполнила всё. Она хорошая рабыня. И за это ей даровано несколько часов забытья. До следующего раза. До следующего приказа, который снова вернёт ей эту адскую, желанную полноту ощущений и закончится блаженным, опустошающим небытием.
Глава 1. Тяжесть ожидания
Тишина на кухне была не пустой, а густой, насыщенной, словно тяжёлый, неподвижный воздух перед грозой. В ней плавали микроскопические звуки: мерное тиканье часов на стене, отдалённый гул лифта в подъезде, собственное сердцебиение Светланы, ровное и спокойное. Она стояла у раковины, погрузив руки в теплую, мыльную воду. Руки сами знали свое дело: круговые движения по внутренней поверхности тарелки, лёгкий скрип фарфора, перекладывание в ополаскивали. Это был её медитативный ритуал, единственное время, когда тревожные мысли, вечно роящиеся в голове, отступали, уступая место механическому процессу.
Светлана была женщиной лет тридцати пяти. Её фигура, с ростом в метр семьдесят и мягкими, пышными формами (щедрый третий размер груди, бёдра, уверенно заполнявшие пространство), сохранила зрелую, сочную привлекательность. Но лицо её было измождённым, и преждевременные морщинки у рта и тени под глазами рассказывали безмолвную историю усталости и невыплаканных слёз.
Её русые волосы, собранные в небрежный пучок, из которого на шею спадали несколько непослушных прядей, поблёскивали отдельными седыми прядями, словно серебром. Высокие скулы и упрямый подбородок, доставшиеся ей от матери-сибирячки, всё ещё хранили отпечаток былой, почти дикой красоты, контрастируя с мягкой полнотой щёк. А в её серо-голубых глазах, обычно тёплых и живых, теперь читалась странная смесь приглушённой боли, вечной настороженности и томной, почти животной чувственности, что сквозила в медленном движении ресниц и в том, как её уставшие губы слегка приоткрывались, будто для невысказанного желания. Её сексуальность, прячущаяся в плавных изгибах талии и бёдер, была подобна тлеющему угольку под пеплом — неяркая, но обжигающая для того, кто рискнул бы до него дотронуться
.Этот вечерний покой был выстрадан, вымолен, собран по крупицам. Лена, её младшая, уже спала в своей комнате, убаюканная сказкой. Артём, закрывшись у себя, что-то смотрел в наушниках. Дом был полной чашей, уютным ковчегом, плывущим в тёмном море ночного города. И Светлана, стоя у раковины, на мгновение позволила себе ощутить призрачный покой. Она почти поверила, что всё хорошо.
И в эту самую секунду, когда её сознание расслабилось, звук пробил тишину, как пуля бронестекло.
Приглушённый, привычный щелчок-вибрация. Всего один. Ничем не примечательный для любого другого человека в мире. Но для неё он был выстрелом, который отозвался не в ушах, а где-то глубоко в подкорке, в том отделе мозга, где живут древние, животные страхи.
Тело среагировало раньше мысли. Пальцы, скользкие от мыльной пены, разжались сами собой, предав её. Тёплая, послушная тарелка внезапно стала иной, выскальзывающей, живой. Она описала в воздухе короткую, роковую дугу и с глухим, финальным звоном разбилась о эмалированное дно раковины. Фарфор рассыпался на десятки острых осколков, похожих на осколки её внезапно разбившегося, хрупкого спокойствия.
Сердце не замерло — оно провалилось. Провалилось куда-то вниз, в пятки, в пол, утягивая за собой всё нутро в бездонную яму леденящего предчувствия. В горле пересохло, сжалось, стало невозможно глотнуть. Руки, уже вытираясь о висевшее рядом полотенце, сами потянулись к смартфону, лежавшему на столешнице рядом с миской с недоеденным салатом «Оливье» — наследием недавнего, ещё не разобранного праздника.
Экран, яркий и безжалостный, ослепил её. На нём горел один-единственный значок. Не иконка звонка, не уведомление из соцсети. Значок зашифрованного мессенджера, приложения-призрака, которое существовало только для одного человека. Значок, который она научилась и бояться, и ждать с одинаковой истовостью. Сообщение было только одно. От Него.
Палец дрогнул, едва касаясь холодного стекла. Она боялась нажать. Боялась прочесть. Эти несколько секунд между уведомлением и прочтением были последним прибежищем неведения, последним клочком земли перед прыжком в пропасть.
Текст вписался в сетчатку глаза, будто не буквами, а раскалёнными докрасна гвоздями, вбиваемыми прямо в мозг.
«За последний месяц ты трижды позволила себе опоздать с отчётом. Твоя небрежность и неуважение ко Мне не остались незамеченными».
Губы Светланы беззвучно повторили слова. Она помнила. Помнила каждое из этих опозданий с мучительной, фотографической точностью. Первый раз — заболела Лена, температура под сорок, паника, срочный вызов врача, ночные бдения. Она отправила краткое, дрожаще от страха сообщение: «Прошу прощения, задержусь. Дочь в больнице». Ответ пришёл мгновенно и состоял из одного слова: «Понято». Тогда она подумала, что пронесло. Второй раз — на старой «Ладе» сломался стартер посреди ночной трассы. Мороз, темнота, долгое ожидание эвакуатора. Она писала из промёрзшего салона, пальцы деревенели на холоде: «Машина сломалась, жду помощи. Очень извиняюсь». Ответ: «Факты не оправдывают неисполнение». И третий... она даже не могла теперь вспомнить причину. Мелочь. Сущая ерунда, капля, которая переполнила чашу и теперь встала между ней и призрачным относительным спокойствием.
Она прокручивала в голове эти даты, эти оправдания, такие веские для неё и такие ничтожные для Него. Она уже готовилась к штрафу, к дополнительному заданию, к лишению какого-то из её и без того скудных «прав».
Следующая строка выжгла глаза.
«Твоё наказание — пятьдесят ударов ремнём».
Пятьдесят. Цифра отозвалась тупым, тяжёлым ударом под дых. Воздух с шумом вышел из лёгких. Она помнила, каковы на ощупь десять. Помнила двадцать. Тридцать казалось пределом, за которым начинается небытие. Пятьдесят... это было числом из какого-то кошмарного фантастического романа. Невыполнимым, запредельным количеством боли, насилия, унижения. Это было не наказание, это было уничтожение.
Но и это было ещё не всё. Самое страшное ждало ниже.
«Исполнителем назначь Артёма.»
Мир поплыл перед глазами. Краски стали неестественно яркими, звуки — приглушёнными и доносящимися как будто из-под воды. В ушах зазвенело. Нет. Только не это. Любой другой. Любой наемный исполнитель, незнакомый охранник с пустыми глазами, кто угодно — только не он. Не её мальчик. Не её сын, который ещё вчера смотрел на неё глазами, полными если не нежности, то хоть какого-то отстранённого подросткового тепла.
Мысль о том, что его руки, эти длинные, ещё не до конца сформировавшиеся пальцы, будут сжимать рукоятку ремня, что его глаза будут видеть её слёзы и её позор, была невыносима. Это ломало последний оплот, последнюю границу, за которой ещё теплилось что-то человеческое.
И финальный аккорд, последний гвоздь в крышку её гроба.
«Я буду ждать полный, нередактированный видеоотчёт, начинающийся с твоего униженного признания сыну и заканчивающийся тем, как ты стоишь в углу. Каждый удар, каждый твой стон, каждая слеза должны быть хорошо видны и слышны. Приступай немедленно».
Сообщение, как всегда, исчезло через пять секунд. Экран погас, оставив после себя лишь её отражение — бледное, с широко раскрытыми глазами, с дрожащими, без кровинки губами. Но текст не исчез. Он выжегся на извилинах, каждый символ, каждый пробел. Он висел в воздухе, он был повсюду — на осколках тарелки, на кафеле, на потолке.
«Немедленно». Но не «сейчас», не «сию секунду». Это было в тысячу раз хуже. Она посмотрела в календарь. Исполнение было назначено на субботу. На тот самый «чистый день», который она с таким трудом организовала, когда Лена будет на целый день у подруги, а дом опустеет, останутся только они с Артёмом.
Четыре дня. Четыре дня ожидания, страха, стыда и этой давящей, физически ощутимой тишины, которая уже начала сгущаться вокруг, обволакивая, как влажная, ледяная савана.
Истерика подкатила к горлу горячим, беззвучным комом. Она схватилась за холодный, мокрый край раковины, чтобы не осесть на пол среди осколков. Тело затряслось в немом, судорожном рыдании. Слёзы душили, подступали к глазам, размывая осколки тарелки в мутное пятно, но не приносили ни капли облегчения, лишь жгли щеки солёными потоками. Она закусила губу до боли, до крови, пытаясь загнать обратно этот вопль отчаяния, этот протест против несправедливости и унижения.
«Нет, — прошептала она в тишину кухни, обращаясь к пустоте, к стенам, к миру, который вдруг перестал быть безопасным. — Только не это. Не он. Не мой мальчик...»
Но самый страшный удар был заключён в последних строках. Видео. Мысль о том, что вся эта унизительная процедура будет запечатлена, что её боль, её слёзы, её голое, покрасневшее, жалкое тело, её унизительная поза в углу — всё это будет тщательно отснято (нет, не смонтировано, монтаж был строжайше запрещен, только сырой, непрерывный поток унижения) и отправлено Ему для холодного, отстранённого разбора, — эта мысль вызывала приступ панической тошноты.
