Они вошли под сень кедров и дубов. Птицы, ни о чем не подозревая, продолжали свою перекличку, наполняя воздух жизнью и звуком. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густой полог, рисовали на лесной подстилке из хвои и прошлогодних листьев золотистые пятна. Воздух был прохладным и влажным, пахло грибами, преющей древесиной и диким медом. Но для Шелах эта знакомая, родная природа стала декорацией к ее кошмару. Она шла впереди, чувствуя на своей спине его тяжелый, пристальный взгляд. Ее плечи были ссутулены, голова склонена, а взгляд был прикован к земле. Перед ее внутренним взором проносились картины ее недолгой жизни: лицо старого мужа, который выкупил ее за скромный могар, долгие дни, заполненные работой и молчаливой тоской, и вечный, гнетущий стыд за свой бесплодный живот. Эта тропинка, казалось, вела к концу всего, что она знала.
Ее оторвал от мрачных дум его голос, прозвучавший сзади коротко и властно. Всего одно слово, которое прозвучало для нее как удар бича:
— Ка. (Здесь).
Он остановился на небольшой поляне, окруженной со всех сторон кустарником. Место было абсолютно уединенным.
Луций не стал медлить. Его терпение, и без того тонкое, лопнуло. Грубая ладонь в кожаной перчатке легла на ее плечо, резко развернув ее к себе. В его глазах не было ни страсти, ни желания в привычном понимании — лишь холодный, властный голод.
Он не говорил больше ни слова. Его действия были красноречивее любых речей. Одна рука все еще сжимала ее запястье, словно приковывая к месту, а другая принялась изучать ее тело с безжалостной прямотой. Его пальцы впились в упругую плоть ее груди, сжимая ее сквозь тонкую мокрую ткань так, что она вскрикнула от боли и неожиданности. Затем его рука скользнула вниз, грубо ощупав округлость ее ягодиц, сжимая и мня их, оценивая каждую деталь, как покупатель на рынке оценивает товар.
Он чувствовал, как под тканью туники его собственное тело мгновенно откликнулось на эту близость. Прилив крови, долгое воздержание и власть над этим беззащитным существом вызвали резкую эрекцию, от которой у него перехватило дыхание.
Шелах не сопротивлялась. Она застыла, как статуя, ее глаза были широко раскрыты и полны слез, которые текли по щекам беззвучно. Она лишь глубже втягивала голову в плечи, словно пытаясь исчезнуть. Когда он, рывком задрал ее подол, обнажив сначала одну грудь, а затем, развернув, оголив до пояса ягодицы и бедра, она не пыталась прикрыться. Ее губы шептали одно и то же слово, мантру, заклинание, которое, как она наивно надеялась, могло его остановить:
— Бааль... Бааль... (Муж... Муж...)
Но это имя, полное для нее страха и обязанности, для него было лишь пустым звуком, подтверждением ее принадлежности, которое лишь распаляло его. Он был здесь хозяином, законом и судьей. И ее покорность была для него единственно правильным ответом.
Луций, видя ее полное непонимание, грубо указал пальцем вниз, на землю у своих ног. Когда она лишь испуганно заморгала, он, не церемонясь, надавил ей на плечи, заставляя ее опуститься на колени на мягкий ковер из хвои и прошлогодних листьев.
Для Шелах этот жест стал окончательным подтверждением ее самых страшных подозрений. Теперь-то он точно собирался перерезать ей горло. Волна абсолютного ужаса накатила на нее, и она, потеряв всякое достоинство, с громким рыданием обхватила его мощные ноги в кожаных поножах, прижимаясь лицом к коленям, умоляя о пощаде безмолвными судорогами плеч.
Луций с раздражением фыркнул. Ее слезы оставляли влажные пятна на его униформе. Он слегка оттолкнул ее от себя, чтобы высвободить пространство, и одной рукой раздвинул полы тоги. Высвободившись, его член, напряженный и тяжелый, с крупной, налитой кровью головкой, оказался прямо перед ее лицом.
Шелах замерла, ее рыдания стихли, сменившись немым недоумением. Она смотрела снизу вверх на этот пугающий орган, не понимая, что от нее хотят. В ее простом, деревенском мире подобные ласки были немыслимы.
Луций, наконец осознав ее полную неискушенность, счел за лучшее проинструктировать ее. Сначала он просунул два пальца ей в полуоткрытый от страха рот.
— Лижок, — буркнул он на своем ломаном наречии. Она застыла, и он ткнул пальцами глубже, почти до рвотного позыва. — Лижок!
Поняв, наконец, Шелах робко, как котенок, начала водить языком по его грубым пальцам.
Затем он убрал руку и, обхватив свое основание, провел головкой по ее губам, оставляя влажный, солоноватый след. В нос ей ударил густой, животный, непривычный запах мужского тела — смесь пота, кожи и чего-то мускусного. Она поняла, что сопротивление бессмысленно. Сдавленно всхлипнув, она кончиком языка коснулась его напряженной головки, затем, повинуясь его настойчивому взгляду, принялась неловко облизывать ее, изредка украдкой прикасаясь к ней губами в подобии поцелуя.
Его терпение подходило к концу. Он положил свою тяжелую, мозолистую ладонь ей на затылок и мягко, но неумолимо надавил, направляя ее. Шелах, подавив новый приступ тошноты, набралась духу и едва взяла в рот половину. Ее движения были сначала неумелыми и робкими — неловкие подергивания головой, нерешительные сосательные движения. Она то и дело поднимала на него взгляд, ища в его глазах одобрение или хотя бы намек на то, что все делает правильно.
И она его видела. В его суровом, обычно бесстрастном лице читалось напряжение и одобрение. Это придало ей странной уверенности. Желая лишь одного — чтобы это мучение поскорее закончилось, — она стала действовать усерднее. Ее губы сомкнулись плотнее, язык стал работать активнее, скользя по нежной коже под головкой. Через несколько минут ее движения, хоть и лишенные какого-либо искусства, стали более ритмичными и уверенными. Она слушала его сдавленное дыхание и тихие хриплые стоны, понимая, что движется в верном направлении, и старалась угодить ему еще сильнее, надеясь, что это принесет ей долгожданное освобождение.
Луций смотрел на нее сверху вниз, и его возбуждала не только ее неопытность, но и сама картина: ее прекрасное, искаженное страхом и сосредоточенностью лицо с большими влажными глазами, обрамленными растрепавшимися черными волосами, ее губы, обхватившие его плоть. В этом контрасте — ее восточная, почти царственная красота и полная, животная покорность — была для него самая суть наслаждения властью.
Однако он скоро понял, что пик наслаждения близок, и позволять ей довести дело до конца ртом было бы расточительством. Ему хотелось большего. Он мягко, но твердо отстранил ее за плечи. Шелах отпрянула, ее губы были влажными и опухшими, а в глазах, к ее собственному удивлению, читалась не только растерянность, но и капля досады — она так старалась, так вжилась в эту унизительную роль, что тело начало откликаться само.
Он коротко погладил ее по голове, как гладят послушную собаку, а затем помог ей подняться на ноги. Его рука указала на большой камень неподалеку, покрытый мягким зеленым мхом. Девушка снова смотрела с непониманием. Тогда Луций, взяв ее за локоть, подвел к камню, развернул и, мягко надавив на спину, уложил ее животом на прохладную, бархатистую поверхность. Перед ним оказались ее стройные, смуглые ноги и высокая, округлая попа.
Одним движением он задрал ее подол до поясницы, обнажив ягодицы и темный, влажный треугольник волос между них. Девушка, почувствовав холодный воздух на самой сокровенной части тела, снова запаниковала и начала бормотать свое заклинание:
— Бааль... Бааль...
Раздраженный ее болтовней, Луций сунул ей в рот два пальца своей свободной руки.
— Молчи, — бросил он по-латински, не ожидая понимания, но требуя повиновения.
И она повиновалась. Ее губы сомкнулись вокруг его пальцев, и она покорно, почти машинально, стала их обсасывать, глаза ее были прикованы к лесной подстилке. В это время его другая рука скользнула между ее ног. К его удовольствию, он обнаружил там не просто сухость страха, а обильную, горячую влагу. Его догадка подтвердилась — ее тело, предав ее, откликнулось на грубую ласку.
Он ввел внутрь два пальца, почувствовав, как ее мышцы судорожно сжались, а затем расслабились. Вытащив их, блестящие от ее сока, он поднес ладонь к ее губам. Шелах, все еще с его пальцами во рту, на мгновение застыла в недоумении. Но затем, повинуясь безмолвному приказу его взгляда, она высунула язык и слизала с его кожи собственную влагу. Вкус был новым, солоноватым. И к своему изумлению и стыду, она почувствовала, как по ее телу разливается новая, странная волна возбуждения. Мысль о муже, о долге, о позоре — все это куда-то испарилось, уступив место простому, физиологическому ощущению. Она снова облизала его пальцы, уже с большим рвением, и в ее глазах читалась уже не только покорность, но и проблеск чего-то темного, собственного, проснувшегося глубоко внутри.
Луций, более не в силах сдерживаться, направил свой член к ее влагалищу и одним мощным, уверенным толчком вошел в нее на всю длину.
Шелах вскрикнула — это был не крик боли, а звук, полный шока от неожиданного вторжения и заполнения. Ее тело, привыкшее к быстрым, функциональным и, вероятно, неумелым ласкам старого мужа, впервые столкнулось с чем-то столь грубым, масштабным и безраздельно властным. Луций, привыкший к податливым телам лагерных блудниц, замер на мгновение, пораженный. Ее внутренности обхватили его с невероятной, девственной туготой, горячей и пульсирующей.
Он положил свои широкие, шершавые ладони на ее смуглые ягодицы, крепко сжал их и начал двигаться. Сначала неспешно, почти лениво, вынимая почти до конца и снова вгоняя себя в эту обжигающую тесноту. Шелах закусила губу, ее пальцы впились в мох на камне. Сначала было больно, непривычно и унизительно. Но с каждым новым толчком, с каждым движением его бедер, прижимавшихся к ее мягкой коже, боль начала отступать, уступая место странному, нарастающему чувству. Ее муж никогда не брал ее так — с такой силой, с такой животной целеустремленностью. Он никогда не заставлял ее тело отзываться этим глухим, стонущим эхом внутри, этим предательским трепетом, который начал разливаться по ее жилам, как теплое вино.
