Затем он сделал нечто, от чего ее сознание помутилось. Пока его член продолжал свое мерное движение, его большой палец, смазанный ее же соком, нашел другое, совсем крошечное и запретное отверстие ниже и с легким нажимом вошел в него.
Шелах взвыла — высоко и пронзительно. Это была не просто боль, а шок от осквернения, от проникновения туда, куда, как она думала, невозможно проникнуть. Ее тело вздрогнуло, и в ответ ее влагалище судорожно, почти болезненно сжалось вокруг члена Луция, став еще теснее, еще чувствительнее. Этот спазм волны пронизал ее всю, смешав боль в одном месте с неожиданно острым наслаждением в другом. Она потеряла всякую ориентацию, ее мир сузился до этого камня, до грубых рук на ее бедрах и до двух точек проникновения, которые разрывали ее на части.
Видя ее реакцию, Луций продолжил, чередуя глубокие толчки и короткие, разрывающие на части вторжения пальца. Ее стоны теперь были не криками ужаса, а хриплыми, задыхающимися звуками, в которых смешались отчаяние, стыд и неподдельное, животное наслаждение. Она уже не думала о муже, о деревне, о Боге. Существовало только это — всепоглощающее физическое ощущение, которое ее старый, немощный супруг не смог бы дать ей и за всю жизнь.
Чувствуя приближение кульминации, Луций прижался к ее спине всем телом, его доспех холодком коснулся ее кожи. Он глубже вогнал в нее свой палец, и это стало последней каплей. Его тело напряглось, и он с мощным, сдавленным стоном излился внутрь нее, горячими, обильными потоками, наполняя ее своим солдатским семенем. Шелах в этот момент сама испытала нечто, чего никогда не знала — ее тело затряслось в серии коротких, бурных спазмов, выжимая из нее последние капли наслаждения и стыда. Она лежала, беспомощная и разбитая, чувствуя, как его тепло растекается внутри нее, ставя жирную, позорную точку в этой странной, ужасной и освобождающей главе ее жизни.
Луций с тихим, довольным смешком провел ладонью по ее вздрагивающей спине, чувствуя, как под кожей все еще бегут последние судороги. Он видел, как ее лицо, прижатое к мху, выражало странную, отрешенную умиротворенность, смешанную со стыдом. Ее губы были полуоткрыты, а в глазах, казалось, плавала тень той истомы, что он в ней пробудил.
Ему захотелось заглянуть в эти глаза еще раз, поймать это мгновение ее полного разложения. Он взял ее за подбородок и мягко, но неумолимо повернул ее лицо к себе. Ее взгляд был влажным, затуманенным, и на мгновение ему показалось, что в его глубине мелькнула улыбка — не радости, а горького, постыдного узнавания чего-то в себе самой. Но губы ее оставались неподвижны.
Эта двусмысленность возбудила его вновь. Все еще держа ее за подбородок, он взял в руку свой опавший, но все еще крупный член, с которого стекали капли их смешанных соков, и провел его влажной головкой по ее губам, оставляя солоноватые, пахнущие телом полосы.
Шелах не сопротивлялась. Ее воля была сломлена, а тело, преданное ею же самой, все еще жило своей отдельной, постыдной жизнью. Она приоткрыла рот и кончиком языка, робко и в то же время с какой-то новой, странной жаждой, начала слизывать с его кожи остатки ее собственных соков и его спермы. Ее глаза были прикованы к его лицу, и в них читалась уже не мольба, а глубокая, растерянная покорность и вопрос к самой себе, кто же она теперь, после того, что только что случилось и что она сейчас делает.
Обратно они шли в тишине, нарушаемой лишь щебетом птиц и скрипом ремней его доспехов. Луций был доволен и разгорячен, его настроение проявлялось в коротких усмешках и фамильярных шлепках и щипках, которые он то и дело отвешивал ее упругим ягодицам. Шелах не сопротивлялась, лишь украдкой одергивала платок и отвечала на его выходки грустной, растерянной улыбкой. Ее тело еще помнило жаркую дрожь, а разум пытался осмыслить случившееся.
Пройдя достаточно, чтобы сквозь чащу уже виднелся знакомый изгиб реки и крыши ее деревни, Луций остановился. Он понял, что дальше ей идти одной. Его расчетливый ум, даже в упоении властью, подсказывал ему границы. Если бы их увидели вместе, возвращающихся из леса, для нее это кончилось бы побиением камнями на площади или позорным изгнанием — и неизвестно, что из этого было страшнее. Он молча указал рукой в сторону деревни, а затем на нее, давая понять, что их пути здесь расходятся.
Шелах поняла. В ее глазах мелькнуло не только облегчение, но и что-то похожее на благодарность. Она взяла его грубую, загорелую руку и, склонив голову, с почтительным покорностью, коснулась ее губами. Этот жест, рожденный на стыке страха, признательности и зародившейся странной привязанности, был красноречивее любых слов.
Так началась их странная связь. Следующие недели и месяцы стали чередой тайных встреч. Римский солдат появлялся на опушке, и Шелах, завидев его, сначала шла покорно, с опущенными глазами, а потом, спустя несколько встреч, уже бежала ему навстречу с затаенной радостью, которую не могла и не смела объяснить даже самой себе. В глубине леса, на своем покрытом мхом камне, они снова и снова предавались запретной страсти, где власть и покорность постепенно переплелись с чем-то, что оба боялись назвать по имени.
...Очень скоро она понесла от него ребенка, вызвав слезливую радость и умиление у своего старого мужа, который увидел в этом долгожданное чудо и знак благоволения Небес.
Но судьба, давшая одной рукой, другой всегда взыскивает свою цену. Вскоре в горах вспыхнуло очередное восстание, и до деревни, мирно спавшей у римского лагеря, докатилась его кровавая тень. Кто-то из соседей донес, что молодые горячие головы из их селения ушли к зелотам. Этого доноса было достаточно. Приказ был кратким и безжалостным: стереть гнездо мятежников с лица земли. В утренней дымке легионеры в боевом строю вошли в деревню. Началась резня. Луций, действуя как механизм, закаленный в десятках таких стычек, вломился в один из домов и встретил там старого иудея с ножом. Тот, с глазами, полными отчаяния и ненависти, бросился на закованного в железо солдата, чтобы защитить свой очаг. Рефлекс ветерана сработал быстрее мысли. Короткий укол пилума — и немощное тело мужа Шелах безжизненно рухнуло к его ногам.
Только тогда, выдернув окровавленное лезвие, Луций увидел знакомое лицо и понял, кого только что убил. Леденящий ужас пронзил его. Он выскочил на улицу, охваченную огнем, и начал метаться среди криков и дыма, вглядываясь в лица бегущих женщин, отчаянно выкрикивая ее имя. Но Шелах нигде не было. Лишь плач детей да яростные проклятия стариков встречали его.
Легион стоял строем на пепелище. Миссия была выполнена. Через несколько дней пришло время сниматься и двигаться дальше, на подавление следующего очага сопротивления.
Луций ехал верхом во главе своей центурии, его взгляд был устремлен на пыльный горизонт этой бесконечно чужой земли. В его сердце, всегда занятом лишь солдатской усталостью и смутной тоской по далекому Риму, теперь поселилось еще одно чувство — гнетущая, неизбывная пустота. Он искренне верил, что ей удалось спастись. Верил, что где-то там, в этих живописных галилейских холмах, живет женщина с его ребенком во чреве. И эта вера была одновременно и единственным утешением, и самой мучительной пыткой. Дорога впереди была долгой, и казалось будто вела она в никуда.
