Тишина.
Она осталась одна. Совершенно одна в квартире, которая внезапно стала чужой и враждебной. Её взгляд упал на камеру, установленную на штативе в гостиной. Красный огонёк индикатора был теперь единственным живым существом в этом мире. Он смотрел на неё. Ждал.
Она медленно повернулась и пошла в спальню. Осталось совсем немного времени. Нужно было готовиться. Мысленно. Физически. Снова заставить себя онеметь. Отделиться от себя самой. Стать просто телом, которое должно получить боль и унижение, и сделать так, чтобы всё это было хорошо видно в кадре.
Красная точка на камере казалась теперь не глазом, а дулом, направленным прямо в её сердце.
Тиканье настенных часов в гостиной било в такт её собственному сердцу, но их механический, бездушный ритм звучал куда устойчивее. Каждый щелчок секундной стрелки отдавался в висках тяжёлым, мёртвым боем, словно отмеряя последние мгновения её прежней жизни.
«Они ушли. Слава богу, они ушли. Они в безопасности. Хотя бы они...»
Каждая секунда была тяжёлой каплей, падающей в бездонную чашу ожидания. Она стояла посреди комнаты, парализованная, вцепившись взглядом в прихожую. Этот звук — топот Лениных кроссовок и шарканье Артёма — был последней нитью, связывавшей её с нормальным миром. И вот она оборвалась.
И тогда одиночество нахлынуло на неё. Но это было не просто отсутствие людей. Это была физическая субстанция — густая, удушающая, наполненная пульсацией её собственного, животного страха. Оно влилось в комнату через щели, просочилось из окон, сгустилось в углах. Воздух стал тягучим, как сироп.
«Действуй, — приказал себе внутренний голос, холодный и отстранённый. — Пока он не вернулся. Двигайся. Не думай. Просто делай».
Она заставила ноги сдвинуться с места. Они понесли её по маршруту, отточенному за четыре дня мысленных репетиций: коридор — спальня — шкаф.
В спальне она остановилась перед большим зеркалом. В его глубине на неё смотрела незнакомка. Бледная, с землистым оттенком кожи, с огромными, тёмными от ужаса глазами. Щёки впали, сделав скулы неестественно острыми. Она отвернулась. Не сейчас. Нельзя было смотреть.
Дрожащей рукой она открыла дверцу шкафа. Внутри висел тот самый ремень. Кожаный, широкий, мужской, с массивной пряжкой. Подарок давно забытого поклонника, а теперь — орудие пытки. Её пальцы коснулись холодной, гладкой кожи, и по телу пробежала судорога отвращения.
Рядом, на полке, лежал небольшой холщовый мешочек, туго завязанный на шнурок. Горох. Сухой горох. Она судорожно сглотнула комок в горле и, не глядя, бросила ремень и мешочек на застеленную кровать.
Выбор одежды стал самой мучительной частью подготовки, растянутой пыткой нерешительности. Казалось бы, простой вопрос — что надеть для собственной порки? — парализовал её, вызывая приливы жара и холода. Внутри всё сжималось в тугой, трепещущий комок от стыда и унизительного осознания предстоящего, но в самой глубине этого клубка, вопреки всему, тлела опасная, запретная искра.
Её пальцы, холодные и непослушные, перебирали содержимое ящика, скользя по шёлку, кружевам, синтетике. Каждый лоскуток ткани ощущался как неправильный, кричаще неуместный. Кружева казались вызывающими, намёком на кокетство, которого сейчас не могло и не должно было быть. Шёлк — слишком нежным и роскошным, кощунственным для боли.
И тут взгляд зацепился за простое, почти аскетичное бельё из белого хлопка. Обычное, ежедневное, лишённое каких-либо украшений. Оно вдруг показалось ей единственно верным, жутко невинным и оттого — идеально подходящим. В этой нарочитой простоте был свой страшный смысл. «Да. Именно это, — пронеслось в голове, — чтобы было не о теле, не о соблазне, а только о функции. Чтобы было именно... функционально». Это слово, холодное и техническое, на мгновение притупило остроту стыда, но не смогло погасить ту самую искру. Напротив, этот акт самоуничижения, этот выбор «правильной» одежды для наказания, отдался в низу живота глухой, предательской волной тепла.
Сделав выбор, она не почувствовала облегчения. Лишь новый виток внутренней бури, от которого сжалось всё нутро. Набросив старый, поношенный махровый халат, она судорожно затянула пояс, пытаясь создать хоть какую-то преграду, хоть иллюзию защиты. Это была жалкая, детская попытка укрыться, спрятаться — не от чужих глаз, а от самой себя, от этого противоестественного возбуждения, что пульсировало в такт стучавшему сердцу, смешивая страх с чем-то острым, горьким и сладким одновременно. Она пыталась загнать это чувство обратно, в самые тёмные уголки сознания, но оно жило, настойчивое и неуклонное, обещая превратить унижение в наслаждение, а боль — в освобождение
.
И затем началось самое страшное — ожидание. Она опустилась на край кровати, вцепившись пальцами в край матраса, и замерла, превратившись в один большой слух.
«Тише. Прислушайся. Это лифт? Нет, не он. Шаги? Нет, сосед... Господи, пусть он опоздает, пусть попадёт в пробку... Нет. Он придёт. Он всегда приходит минута в минуту».
Мозг, измученный страхом, начал играть с ней. Время растянулось, потеряло всякий смысл. Она существовала в вакууме чистого, концентрированного страха, где единственной реальностью была та самая красная точка камеры — немигающий, всевидящий, бездушный глаз.
«Он смотрит. Уже смотрит. Видит меня вот такой, жалкой, сидящей тут. Ждёт своего спектакля. Я — его актриса. Его кукла».
Он ждал. А значит, и ей оставалось только ждать, пока её личный палач, её мальчик, не вернётся домой.
«Сыночек... Вернись домой другим. Пожалуйста, вернись прежним. Я же твоя мама...»
Глава 3: Обратный отсчёт
Звук ключа, входящего в замочную скважину, прозвучал для Светланы как выстрел, отозвавшись глухой болью в солнечном сплетении. Не просто щелчок, а тяжёлый, металлический удар, разорвавший липкую паутину мучительного ожидания, в которой она провела последние четыре дня.
Всё её тело содрогнулось единым спазмом. Сердце замерло в ледяном ужасе, а затем рванулось вскачь, бешено заколотившись в висках. Громко, неровно, предательски громко. Каждый удар отдавался эхом в её воспалённом сознании, напоминая о том, что точка невозврата уже пройдена.
Он вошёл. Конец ожиданию. Начало исполнения.
Шаги в прихожей. Тяжёлые. Уверенные. Это был уже не топот мальчишеских кроссовок, а гулкий, властный, почти мужской стук каблуков по паркету. Каждый шаг отдавался в её теле глухой болью, будто по нервам били молотком. Он снимал куртку. Вешал её на вешалку со знакомым, скрипучим звуком крючка. Всё так, как всегда. Совершенно обыденно. И от этой обыденности, от этого контраста между ужасом происходящего и бытовой рутиной, волны паники накатывали с новой, сокрушительной силой.
Он просто вернулся домой. Сын. Всё нормально. Всё как всегда. Почему же тогда у неё подкашиваются ноги? Почему в горле стоит ком, а ладони леденеют от ужаса?
— Мам?
Его голос прозвучал из гостиной. Обычный. Немного усталый, слегка раздражённый, как у любого подростка, которого оторвали от важных дел. Самый нормальный, домашний голос на свете. И именно от этой нормальности, от этого жуткого несоответствия, у Светланы перехватило дыхание.
Как? — металась она в панике. — Как этот голос может принадлежать тому, кто... кто должен сейчас...?
Он появился в проёме, залитый светом из коридора. Высокий, плечистый, уже почти не мальчик. Чужая, выросшая без её участия версия её сына. В его глазах она искала хоть намёк на то, что он понимает, что происходит. Но видела лишь лёгкую озабоченность и привычное раздражение.
— Ты чего сидишь в темноте? Что-то случилось? — повторил он, и его взгляд скользнул по ней, задерживаясь на её бледном, напряжённом лице.
Внутри всё кричало. Да, случилось! Случилось самое ужасное! Ты сейчас должен стать моим палачом!
Но инстинкт самосохранения, выдрессированный месяцами рабского послушания, дёрнул её с места. Она резко встала, сделав шаг вперёд. Комната поплыла. На лице расплылась жалкая, нервная улыбка-гримаса.
— Нет! Нет, всё хорошо, Артюш... — её собственный голос показался ей чужим, тонким, пронзительным, как стекло. — Просто... голова раскалывается. Мигрень. Прилегла немного. В темноте легче.
Он пожал плечами. Его взгляд скользнул по ней, и она поймала в нём на долю секунды не недоумение, а что-то другое. Тяжёлое, аналитическое, оценивающее. Этот взгляд заставил её внутренне сжаться ещё сильнее. Он видит. Видит, что я не та. Чувствует, что что-то не так.
— Ага, — буркнул он безразлично. — Аспирин выпей.
И развернулся, чтобы уйти.
И тут её внутренний монолог взорвался тихой, беззвучной истерикой. Нет! Нет! Но он же обещал! Он не может уйти! Он должен остаться! Иначе... иначе всё насмарку. Иначе Он будет недоволен. Накажет снова. Сильнее.
— Артём! — её крик прозвучал почти истерично, сорвавшимся на фальцет.
Он замер, обернулся. На его лице было искреннее, неподдельное удивление.
— Что ещё?
— Останься, пожалуйста... дома. Сегодня. Пожалуйста.
Его брови поползли вверх. — А что такое? У меня планы были. С Серёгой в клуб собирались.
