— Ничего! — слишком быстро, слишком громко выпалила она, чувствуя, как горит лицо. — Ничего такого! Просто... давно не проводили время вместе. Я... твой любимый мясной пирог испеку! Помнишь? И... фильм какой-нибудь семейный посмотрим. Вместе. Как раньше.
Она лгала. Каждое слово было грубой, топорной, прозрачной ложью. Она видела, как он морщится, как в его глазах вспыхивает раздражение.
— Мам, ну что за блажь? Какие фильмы? Мне скучно. Я же обещал ребятам.
Слово «обещал» прозвучало как удар хлыстом. Он обещал им. А мне? А то обещание, что висит между нами тяжким, немым договором? Оно ничего не значит?
Он отказывается. Уйдёт. И всё это продлится до ночи, до завтра, она сойдёт с ума от этого ожидания, от страха, от неизвестности... Отчаяние затопило её с головой. Она сделала шаг вперёд, и теперь они стояли почти вплотную. Она смотрела на него снизу вверх, широко раскрытыми глазами, и в них, она знала, стоял такой сырой, животный, неприкрытый ужас, что его, казалось, можно было потрогать.
— Прошу тебя, — прошептала она, и в шёпоте слышалась хриплая, отчаянная мольба. — Мне... мне очень важно, чтобы ты сегодня был дома. Ты же обещал. — Последнюю фразу она выдавила из себя едва слышно, но он её уловил. Она видела, как изменился его взгляд, как исчезло обычное подростковое раздражение, сменившись настороженностью и тем самым холодным, аналитическим интересом, который пугал её больше всего.
Он замер. Его взгляд изменился мгновенно. Всё раздражение и подростковое недовольство куда-то испарилось. Он внимательно, очень внимательно посмотрел на неё. Не как сын на мать, а как тюремщик на заключённую, оценивая её состояние, уровень её готовности к предстоящему. В его серых, таких знакомых глазах промелькнула та самая тень — холодного, отстранённого, абсолютного понимания. Он знал. Знал, о каком «обещании» она говорит.
Он выдержал паузу, затянувшуюся на вечность. В тишине комнаты снова застучали часы, отсчитывая секунды её агонии. Наконец, он медленно, почти театрально кивнул.
— Ладно, — сказал он тихо, и в его голосе не было ни каприза, ни уступки. Был холодный, безразличный расчёт. Констатация факта. — Так уж и быть. Останусь. Раз уж я обещал. — Он сделал едва заметное ударение на последнем слове, и Светлане почудилась в его интонации лёгкая, ядовитая насмешка. — Только пирог, чтобы был, а то нечего меня обманывать и отрывать от дел.
Он повернулся и ушёл в свою комнату. Дверь захлопнулась за ним не громко, но с каким-то финальным, бесповоротным щелчком. Не звук закрывающейся двери, а звук захлопнувшейся крышки гроба.
Светлана прислонилась лбом к холодному косяку, чувствуя, как её трясёт крупной, неконтролируемой дрожью. Она уговорила его. Вернее, он снизошёл до выполнения своего же обещания. Он позволил ей купить себе несколько часов отсрочки ценою её полного, окончательного унижения. И теперь каждая минута этой отсрочки была наполнена тиканьем часов и тяжёлыми шагами за стеной. Началась новая, изощрённая пытка — ожидание в маске нормальности.
Он остался. Слава Богу, остался. Теперь всё случится сегодня. Всё кончится. — она сама не верила в этот бред, но цеплялась за него, как утопающий за соломинку.
Тиканье кухонных часов стало звуком её приговора, озвученным вслух. Каждая секунда, приближающая стрелку к четырем, была тяжёлой каплей, падающей в бездну. Воздух на кухне стал густым и сладковато-приторным, как перед ударом молнии.
Она засуетилась, её движения резкие, лихорадочные, лишённые всякой плавности. Руки сами находили муку, яйца, мясо, но разум был парализован, отключён, плавал где-то на периферии, наблюдая за происходящим со стороны. Она была актрисой в своём собственном кошмаре, играющей роль Хозяйки, Матери, пока за кулисами готовились декорации для её казни.
Он там, за стеной. Сидит и ждёт. Ждёт, пока она испечёт его любимый пирог, чтобы потом... чтобы потом... Мысль обрывалась, не в силах оформиться, растворившись в липком, всепоглощающем страхе.
Из-за стены доносились взрывы и выстрелы с монитора, победные крики виртуальных солдат. Он играет. Спокоен. Абсолютно спокоен. Сидит и играет в свои стрелялки, зная, что через три часа... Его обыденность, его леденящее безразличие были хуже любой ярости. Это была пытка его нормальностью, его способностью жить в двух параллельных реальностях одновременно.
Мысль о Лене, которая была у подруги, пронзила мозг как спасительная, обжигающая игла. Не вернётся. Не увидит. Не будет свидетелем. Жгучее, острое облегчение тут же тонуло в новой волне липкого, едкого стыда. Какая я мать? Какая я мать, что рада, что моя дочь не увидит, как её брат... как её брат... Снова спазм в горле, снова неспособность договорить мысль до конца.
Щелчок таймера духовки прозвучал оглушительно громко, как хлопок стартового пистолета на её личной казни. Финальный отсчёт начался. Час. Ровно час до...
Она схватила первую попавшуюся тряпку, принялась с яростью тереть и без того сияющую, идеально чистую столешницу, пытаясь сбежать от самой себя, от навязчивой, мерзкой картинки, что всплывала перед глазами: холодный пол в гостиной, рассыпанный горох, тусклый блеск массивной пряжки на ремне... Нет! Не сейчас! Надо держаться! Надо делать вид!
Она мыла посуду, ставила её на сушку, и её руки дрожали так, что тарелки звенели, угрожая выскользнуть и разбиться. Каждый звон заставлял её вздрагивать.
Без четверти четыре она, как запрограммированный автомат, начала накрывать на стол. Расстелила скатерть, поставила тарелки, разложила вилки и ножи. Каждое движение было выверенным, театральным, натянутым до предела, кричаще фальшивым. Она ловила на себе его скользящий, равнодушный взгляд, когда он вышел на кухню за водой. Он посмотрел на стол, на её суету, и в его глазах не было ни интереса, ни благодарности. Была лишь быстрая, оценивающая проверка: всё ли готово к ритуалу.
— Скоро пирог будет, — сипло, снова этой жуткой деревянной улыбкой сказала она, чувствуя, как губы не слушаются её.
— Ага, — бросил он через плечо и удалился обратно в свою цифровую вселенную.
Ужин в шестнадцать часов был немой, сюрреалистичной, жуткой партией. Они сидели за одним столом, но их разделяла пропасть, шире которой Светлана не могла представить. Она давилась безвкусными, словно вата, кусками пирога, чувствуя, как каждый кусок встаёт в горле колом, грозя вырваться наружу. Он ел методично, быстро, почти не глядя на тарелку, уткнувшись в экран ноутбука, где шёл какой-то боевик с грохотом и взрывами. Ни о каком «семейном» просмотре, конечно, речи не шло. Это была просто жуткая, кошмарная пародия на ужин, на семью, на саму жизнь.
После еды он отодвинул тарелку, не сказав ни слова, и ушёл в комнату, оставив её одну с грязной посудой, крошками на скатерти и всевидящим оком часов на стене, стрелка которого неумолимо ползла вперёд.
Без десяти семь. Без пяти.
Светлана застыла посреди кухни, опершись о столешницу ледяными ладонями. Движения больше не было. Дыхание стало поверхностным, частым, собачьим. Сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать. Она смотрела на красные, зловещие цифры на микроволновке. Они менялись с пугающей, неестественной быстротой.
18:57.
Три минуты. Всего три крошечные, драгоценные, отвратительные минуты отделяли её от того, что должно было случиться. Она машинально скользнула ладонью по бедру, ощущая под тканью упругость своей плоти.
«Вот она, — мысленно ёрничал внутренний голос. — Та самая плоть, что так нравилась мужчинам. Скоро она станет совсем другой. Распухшей, исхлёстанной, покрытой багровыми полосами. Объектом не желания, а насилия. И это твоя вина. Только твоя».
18:58.
Горький комок подкатил к самому горлу, заставляя сглотнуть спазм. Перед глазами всплыло утро: тёплые губы Лены, её доверчивый взгляд. И её собственный, отлакированный до блеска ложью, голос: «Конечно, солнышко, иди». Она вытолкнула дочь из этого ада, прикинувшись нормальной, и осталась одна — принимать кару. Какая же я мать? Лгунья. Актриса. Готовая подставить спину под розги, лишь бы притвориться, что в нашем доме всё ещё пахнет пирогами, а не страхом.
18:59.
Сердце колотилось где-то в горле, вышибая воздух короткими, жадными толчками. Она впилась ногтями в ладони, пытаясь болью в руках отвлечься от того, что сейчас случится с её телом. Бесполезно. Стыд прожигал насквозь, жёг внутренности, как кислота. Вот оно. Не боль — она придёт потом. А сейчас — вот это. Медленное, добровольное восхождение на плаху. Когда ты сама выбираешь палача и сама кладёшь голову на колоду, приказывая ему рубить. Сама.
19:00.
Тишина стала абсолютной, давящей на барабанные перепонки, физически ощутимой.
Шаги её по коридору были неестественно громкими в этой звенящей тишине. Каждый стук каблука о паркет отдавался в висках пульсирующей болью, словно метроном, отсчитывающий последние секунды до начала тщательно спланированного унижения.
Она остановилась у двери в комнату сына. Щель под дверью пульсировала холодным синим светом монитора. Мир Артёма. Последний оплот нормальности, который вот-вот должен был рухнуть.
Войди. Всё готово. Ремень свёрнут на тумбочке. Мешок с горохом ждёт в углу. Камера на штативе. Осталось только привести главного зрителя и актёра, — этот леденящий внутренний монолог не оставлял места для надежды. Подготовка лишала происходящее хоть какой-то спонтанности, превращала в холодный, расчётливый ритуал.
