А что, если разбросать всё? Высыпать горох? — мысль была детской, беспомощной. Её гасило стойкое ощущение, что Он каким-то образом видит. Что любая попытка саботажа будет немедленно замечена и карательно усилена.
Она сделала глубокий вдох, пытаясь втянуть в себя не воздух, а покорность, и толкнула дверь.
Артём сидел спиной к ней. Его плечи, уже широкие, по-мужски крепкие, напряглись в concentration. Он был весь в своего биологического отца. Смотря на него, Светлана с пронзительной болью вспоминала, как час назад, с трясущимися руками, доставала с антресолей тот самый, ненавистный кожаный рулон и насыпала в холщовый мешок сухой горох из банки в кладовке. Подготовка к таинству.
Глава 4 признание и просьба
«Сынок?» — её голос прозвучал сдавленно, неестественно высоко.
Артём, не отрываясь от монитора, мычанием дал понять, что слушает.
Он ещё там, в своём мире. Ещё секунда, и он увидит, что его комната — единственное место в квартире, не превращённое в филиал дома скорби.
«Подойди, мне надо кое-что тебе сказать. Важное», — её тон был безжизненным, голосом консультанта, приглашающего в процедурный кабинет.
Тон заставил его обернуться. Увидев её, бледную, с испуганными глазами, он скинул наушники. «Миссия провалена!» — прокричал диспетчер в колонках.
«Что такое, мам? Ты в порядке?» — в его голосе прозвучала неподдельная, мгновенная тревога. Он всё ещё был её сыном. Где-то очень глубоко.
«В зал, пожалуйста».
Он молча последовал за ней, отмечая её скованность. В гостиной она жестом указала на диван.
«Присядь».
Самá же она осталась стоять перед ним. Её взгляд упёрся в узор на ковре. Она не могла поднять глаза. Весь её вид кричал о заученности, о репетированности этого момента.
«Тут такое дело, сынок...» — она начала заискивающе, но это была не искренняя мольба, а часть скрипта, написанного не ею.
Она сделала дрожащий вдох.
«Я совершила проступок. Меня... меня надо наказать. По правилам».
Тишина в комнате стала густой, как смола.
«Наказать? Мам, о чём ты?» — его голос дрогнул от непонимания. Он искал у неё в глазах хоть намёк на шутку, на игру, но находил только леденящий душу ужас.
«Наказание... мне уже назначили, — она выдохнула, говоря в ковёр. — Хозяин. Он вынес решение. Дистанционно. Пятьдесят ударов ремнём».
Она рискнула поднять на него глаза. Его лицо побелело, как бумага. Губы приоткрылись.
«Хозяин?.. Мама, о чём ты?! Кто это?» — он порывисто встал, его тело напряглось, готовое к защите, к нападению, к чему угодно, но только не к тому, что услышит дальше. — Ты сошла с ума! Мы позвоним в полицию! Сейчас же!»
«Нет!» — её крик прозвучал резко, почти зверино. — «Это мой выбор! Он обеспечивает нас! И он... он потребует видеоотчёт. Запись наказания».
Эти слова повисли в воздухе, тяжёлые и нелепые. Артём смотрел на неё, не понимая. Его мозг отказывался воспринимать этот бред.
«...Что?»
«Ему нужно видео, Артём, — повторила она с апатией обречённого человека. — Он будет смотреть запись. Вся процедура. И... для наказания... нужно использовать ремень. Тот самый. Кожаный, коричневый. Который остался... от твоего отца. Он уже... приготовлен. В спальне. И... и горох тоже. Всё готово».
Фраза «всё готово» прозвучала особенно кощунственно. Артём замер. Его сознание отказывалось соединять образ своей матери, свою спальню, отцовский ремень и мешок с горохом в одну картину. Это было настолько чудовищно, что не укладывалось в голове.
«Приготовлено?.. — он прошептал с таким отвращением, будто его вырвало. — Ты... ты уже всё приготовила? Сама? Ждешь только меня? Как... как последнюю дуру на панели?»
«Если ты откажешься, он пришлёт своего человека! — в её голосе прозвучала истерика, но и она казалась частью спектакля, последним аргументом в заранее прописанном сценарии. — С чужими инструментами! Он приказал именно его ремень! Он сказал... что это будет «правильно». Если отчёта не будет, наказание назначат заново, в двойном размере. Ты хочешь, чтобы в наш дом вошел незнакомый мужчина и всё это сделал своими средствами? И снял?»
Они смотрели друг на друга — мать, не просто умоляющая, а уже технически подготовившая всё для своего унижения, и сын, чувствующий себя соучастником в каком-то немыслимо извращённом ритуале.
«И... и согласно правилам, — она продолжила монотонно, — ты должен проконтролировать исполнение. Приказать начать. А после... взять меня за ухо, отвести в угол. В спальне. Проконтролировать, чтобы я отстояла там ровно тридцать минут. На горохе. Всё уже... подготовлено. Он будет проверять хронометраж».
Артём молчал. Его мозг отказывался воспринимать этот бред. Хуже самой экзекуции была эта предварительная подготовка. Эта бытовая, почти хозяйственная забота о реквизите для пытки. Это делало её не жертвой, а... соорганизатором собственного позора.
Он видел её истеричный взгляд. Но теперь за ним угадывалось что-то ещё — странная, отрешённая готовность, почти профессионализм палача, знающего своё дело.
Его пальцы сжались в кулаки. Внутри всё кричало.
Но он видел её страх. И он понимал, что система, в которую она добровольно встроилась, уже запущена, и остановить её можно только ценою ещё большей жестокости. Приготовленный ремень и мешок с горохом были точкой невозврата.
Прошла минута. Он боролся с собой, и она видела эту борьбу на его лице — борьбу между ужасом, отвращением и пониманием, что сцена уже ждёт своих актёров.
Наконец, он сделал шаг назад. Его плечи ссутулились. Он не смотрел на нее. Он смотрел в сторону коридора, ведущего в её спальню. В сторону уже расставленных декораций.
Он замолчал. Воздух в комнате сгустился, стал тягучим и тяжёлым, как свинец. Светлана видела, как по его лицу ползёт тень, как в глазах — этих таких родных, таких юных ещё глазах — происходит страшная, необратимая ломка.
Он сейчас откажется. Скажет «нет». Вырвется, убежит, сломает всё это. И тогда... тогда он пришлёт своих. Или приедет сам. И будет хуже. В сто раз хуже. Господи, пусть он просто согласится, пусть это закончится, я больше не могу, — мозг Светланы лихорадочно метался, а сама она застыла, ожидая приговора.
Артём смотрел на неё, но не видел матери. Перед ним была испуганная, затравленная женщина, вся исходящая таким отчаянием, что его собственный ужас отступал перед ним. В голове пронеслись обрывки мыслей, хаотичные и пугающие.
Это ненормально. Это сумасшествие. Она сошла с ума, и я сейчас должен... Нет. Она не сумасшедшая. Она... она действительно этого хочет. Боится того, кто там, за кадром, больше, чем меня. Кто этот человек? Что он с ней сделал?
Если я скажу «нет»... что он с ней сделает? Изобьёт? Выгонит? Унизит ещё больше? А если... если я соглашусь, это хоть как-то её защитит? Он же видит всё. Он требует отчёта. Значит, если я сделаю всё «по правилам», может, он оставит её в покое?
Это была логика заложника, пытающегося договориться с террористом. Извращённая, исковерканная, но единственно возможная в его голове в тот момент.
Его горло сжалось, сглотнуло ком немого ужаса. Когда он наконец заговорил, голос был чужим — надтреснутым, срывающимся на фальцет, но в нём пробивалась какая-то новая, жутковатая твёрдость. Не сила власти, а железная необходимость, принятая как приговор.
Просто произнеси эти слова. Сделай это. И это хоть как-то её спасёт. Прекрати её муки. Она же ждёт. Ждёт и боится, — последняя мысль пронеслась перед тем, как язык повиновался.
«Принеси ремень».
Сказал. Я сказал это. Теперь пути назад нет. Я вошёл в эту игру. Я стал частью этого кошмара. Внутри у него всё оборвалось, похолодело. Он совершил предательство. Предательство по отношению к себе, к ней, ко всему, что было правильно и нормально.
Эти два слова прозвучали не как приказ хозяина, а как пароль, отпирающий дверь в ад. В них не было ни гнева, ни желания унизить. Была лишь ледяная, вынужденная покорность чужой, безумной воле и дикий, недетский испуг.
Но для Светланы, выдрессированной годами рабского послушания, это и был приказ. Тот самый, единственно возможный исход.
Согласился. Слава Богу, согласился. Не отказался, не убежал. Теперь всё будет по правилам. Всё будет контролируемо. Он не приедет. Не тронет нас, — её мозг, зашоренный страхом, ухватился за это как за соломинку.
Волна облегчения ударила в виски, пьянящая и тошнотворная. Её пронзило: он согласился, кошмар будет иметь свои границы. Но следом, не давая вздохнуть, накатила другая волна — стыда, такого жгучего и всепоглощающего, что ей захотелось провалиться сквозь землю.
Мой мальчик. Мой сын. И я заставила его это сказать. Я сломала его. Я втянула его в свою грязь. Что я сделала? — это была единственная ясная мысль в водовороте ужаса и патологического облегчения.
