Она не смогла ничего сказать, лишь кивнула, быстрым, резким движением головы, и, поджав губы, чтобы не зарыдать, почти побежала к двери.
Глава 5. Кара небесная
Быстрее. Надо быстрее. Пока он не передумал. Пока я не опозорилась ещё больше своими слезами. Надо сделать всё чётко, правильно. Чтобы он... чтобы Хозяин был доволен. Чтобы это больше не повторилось, — её ноги были ватными и предательски дрожали, но она делала вид, что это просто спешка. Она бежала в спальню — за орудием своей казни, которое её же сын, сломленный её же слабостью, должен был на неё обрушить.
Дверь в спальню захлопнулась за ней, отсекая последний островок нормальности. Здесь, в ее личном пространстве, пахло ее духами, пылью на книгах и страхом. Сладковатый, тяжелый запах страха, который, казалось, пропитал самые стены.
На кровати, на идеально заправленном покрывале, лежали они. Два предмета, которые больше не были просто вещами. Они были идеями, воплощенными в кожу и горох. Символами.
Ремень. Он лежал тяжелым, темным рулетом. Кожа была старая, но ухоженная, на сгибах проступали светлые прожилки. Пряжка — массивная, холодная, с каким-то абстрактным, жестоким узором — блестела тускло в свете ночника. Это был ремень его отца. Дмитрия. Тот самый, что он носил с дорогими рубашками, громко щелкая, снимая его вечером. Она помнила, как эта пряжка однажды оставила на ее бедре красную полосу... не в гневе, а в пылу страсти. Тогда это было игрой. Теперь это был инструмент пытки. Кожа впитала в себя запах его кожи, его одеколона, запах прошлого, которое теперь оборачивалось своей самой жестокой стороной.
Зачем он его оставил? Специально? Предчувствовал? Хотел, чтобы этот кусок его, как клык вампира, продолжал висеть здесь, в моем доме, напоминая?
И рядом — самый банальный, самый дурацкий предмет. Обычный холщовый мешочек, туго завязанный на шнурок. Он был легким, но от прикосновения к нему по спине пробежал ледяной пот. Внутри, сухой и безжалостный, перекатывался горох. Не пищевой продукт, а орудие унижения. Горошины должны были впиваться в ее колени, вдавливать ее боль и стыд в холодный паркет, делать наказание перманентным даже после того, как удары прекратятся.
Горох. Сухой горох. Как в той сказке... для принцессы... Какая ирония. Королева на горошине. Королева унижения.
Ее пальцы, холодные и влажные, коснулись сначала ремня. Кожа была шершавой, живой и мертвой одновременно. Он был неожиданно тяжелым, как оружие. Затем она взяла мешочек. Горох зашелестел внутри, сухой, насмешливый шепот. Это был звук пустоты, звук высохших семян, из которых никогда уже не взойдет ничего живого.
С этими атрибутами своего позора в руках она развернулась и вышла обратно в гостиную. Ее ковчег, ее убежище, остался позади, захлопнувшись навсегда.
Артем не сдвинулся с места. Он сидел на диване, сгорбленный, его стройное, почти по-юношески хрупкое тело казалось меньше, чем было на самом деле. Он не смотрел на нее, когда она вошла. Его взгляд был прикован к полу, но все его существо, каждый нерв, был направлен на нее. Она чувствовала его взгляд краем глаза, ощущала его как физическое давление.
Во что мы превратились? — завывало внутри нее. Мать и сын. Самые близкие люди на земле. И теперь этот ритуал ненависти и покаяния. Кто его придумал? Он? Я? Мы оба?
Молча, не глядя на него, стараясь дышать ровно и тихо, она направилась в пустой угол комнаты. Там, где зимой стояла пушистая елка, украшенная старыми стеклянными шарами из ее детства, теперь зияла пустота. Угол для провинившегося ребенка. Угол для нее.
Пальцы плохо слушались, были ватными и непослушными. Она поставила ремень на пол и принялась развязывать шнурок на мешочке. Узел был тугим.
Сделай это. Просто сделай. Не думай. Чем быстрее, тем быстрее закончится.
С тихим, сухим шелестом, который показался ей змеиным шипением, горох хлынул на паркет. Желтые, твердые шарики скатывались, подпрыгивали, образуя неровную, колючую на вид горку. Звук был оглушительным в тишине комнаты. Она высыпала все, до последней горошины, чувствуя, как вес мешочка на ее ладони уменьшается, сменяясь тяжестью вины и стыда.
Пустой мешочек она скомкала и резким движением швырнула в сторону мусорной корзины. Не попала. Он упал на пол, жалкий и смятый. Ей было все равно.
Затем Она подошла к дивану. Артем не шевельнулся. Она взяла ремень. Кожа была теплой от ее ладони. Она положила его на журнальный столик, рядом с ним. Массивная пряжка с глухим, зловещим стуком ударилась о стеклянную столешницу.
Артем вздрогнул всем телом, как от удара током. Его плечи напряглись. Он все еще не смотрел на нее.
Он боится. Боже мой, он тоже боится. Но чего? Меня? Себя? Этого ремня? Этого... чего-то, что сидит внутри него и диктует эти правила?
И тогда наступила самая стыдная часть. Та, от которой кровь приливала к лицу и одновременно стыла в жилах. Ей нужно было обнажиться. Не просто раздеться. Обнажить свою уязвимость, свой стыд, свою вину. Сделать себя объектом.
Правила были четкими, утвержденными свыше. «Лифчик можно оставить. Трусики должны быть приспущены до середины бедер. Чтобы было больно. Чтобы было стыдно. Чтобы ты помнила».
Но сегодня, в виде «милости», ей было позволено оставить трусики на месте. На время порки. Если только палач... если только Артем не потребует иного.
Ее пальцы превратились в деревянные чурбаки. Они не слушались, путались в завязках ее бардового халата — мягкого, теплого, ее последней защиты. Воздух под тканью был прохладным, и она инстинктивно замерла, пытаясь продлить эти последние секунды невидимости.
Я не могу. Я не могу этого сделать перед ним. Я его мать. Я рожала его, кормила грудью, сидела ночами у его кровати. Я читала ему сказки. Как мы дошли до этой жизни? Он не должен видеть меня такой. Никто не должен.
В этот момент Артем встал. Медленно, с трудом, будто его суставы были ржавыми. Он не смотрел на нее. Его взгляд был прикован к ремню на столе. Он взял его в руку, сжал. Кожа скрипнула. Он не торопил ее. Не говорил ни слова. Не кричал, не ругался. Он просто ждал. Стоял с ремнем в руке и ждал, пока его мать разденется для порки.
И это молчаливое ожидание было в тысячу раз хуже любых криков. Оно было насыщено таким напряжением, такой ненавистью и таким отчаянием одновременно, что Светлане захотелось закричать самой, просто чтобы разорвать эту тишину.
Под его безмолвным, тяжёлым взглядом её смущение перерастало в панический, животный стыд. Каждая клетка её тела восставала против происходящего. Она чувствовала, как горит её лицо, как по спине бегут мурашки. Ей хотелось скрестить руки на груди, сгорбиться, стать меньше, исчезнуть.
Она зажмурилась. Глубоко, с присвистом вдохнула, как перед прыжком в ледяную воду. Её пальцы нашли пояс халата и дрожаще развязали его. Ткань с шелестом упала на пол, образовав у ее ног бесформенную груду — последний бастион ее достоинства.
Теперь на ней были только белье. Красивое, кружевное, цвета беж. Лифчик и трусики, купленные когда-то в порыве надежды, чтобы нравиться, чтобы чувствовать себя желанной. Теперь это кружево стало частью унизительного ритуала, жалкой и нелепой попыткой сохранить какое-то подобие соблазнительности в самом неподходящем для этого контексте. Тонкая ткань на ягодицах казалась ей теперь не защитой, а подчеркиванием наготы, делая её ещё более уязвимой и смущённой.
Она чувствовала его взгляд на своей спине. Она буквально физически ощущала, как он скользит по ее позвоночнику, останавливается на кружевной ленточке на пояснице, на ткани, обтягивающей ее ягодицы. По коже побежали мурашки. Ей было холодно и жарко одновременно. Горячая волна стыда накатывала с новой силой.
Не смотри на меня. Прошу тебя, не смотри. Отвернись.
Это неправильно. Это кошмар. Я стою почти голая перед собственным сыном, и он должен меня выпороть. Нет слова, чтобы описать этот стыд.
Медленно, преодолевая сопротивление каждого мускула, каждую клеточку, кричавшую протест, она наклонилась вперед. Оперлась ладонями о сиденье низкого пуфика, обитое потершимся бархатом. Этот пуфик она купила, когда они с Дмитрием только купили эту квартиру, строя планы на будущее.
Она замерла в немой мольбе, отведя таз назад в жалкой попытке защититься. Но вместо укрытия она лишь подставила под удар свои ягодицы, которые уже пылали — не от боли, а от одного лишь ожидания ее и всепоглощающего, обжигающего стыда. Тонкая, почти невесомая ткань трусиков натянулась, как барабанная перепонка, обрисовывая каждую линию и изгиб. И в этой жуткой, звенящей тишине ей показалось, что она чувствует буквально всё: каждую грубую ниточку кружева, впивающуюся в кожу, каждую пульсацию крови в висках и каждое судорожное биение сердца, которое теперь било в набат прямо у нее под ребрами — под его тяжелым, изучающим, медленным взглядом. Этот взгляд казался осязаемым, физическим, он полз по ее коже, как прикосновение, заставляя мурашки бежать вперед, навстречу неминуемому.
В комнате повисла тишина, нарушаемая только ее собственным прерывистым дыханием и, ей почудилось, яростным стуком сердца Артема.
Она прошептала заученную, обязательную фразу. Голос был чужим, хриплым, полным слез, которые она не позволяла себе пролить.
«Я готова принять наказание, которое заслужила».
Она закрыла глаза, ожидая первого удара, чувствуя, как её щёки пылают от смущения, а всё тело немеет от осознания полного, добровольного унижения.
