Она закрыла глаза, ожидая первого удара.
Внутренний монолог Светланы:
Вот он. Сейчас будет больно. Не кричи. Только не кричи. Он этого ждет. Он хочет услышать, как я плачу. Это часть ритуала. Дыши. Глубоко. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Это всего лишь боль. Она пройдет. Синяки заживут. А вот этот стыд... этот стыд останется. Он въелся в кожу, глубже, в кости. Почему я это позволяю? Почему? Потому что виновата. Да, виновата. Виновата перед ним. Виновата, что не удержала его отца. Виновата, что развод был громким, скандальным. Виновата, что он видел, как я плачу, как я унижаюсь, пытаясь вернуть того, кто уже ушел. Виновата, что при нем говорила гадости о Дмитрие. Я превратила его в оружие в нашей войне, а теперь удивляюсь, что он стреляет. Это я. Это все я. Заслужила. Заслужила каждый удар. Только бы он поскорее закончил. Только бы не снял с меня эти трусики. Боже, только не это. Пусть лучше бьет посильнее, но через ткань. Эта последняя крупица иллюзии приватности...
Он что, наслаждается этим? Стоит и смотрит. Что он видит? Женщину? Мать? Предательницу? Объект для мести? Мое тело... оно уже не молодое. Растяжки после родов, немного дряблая кожа на животе. Он это видит? Сравнивает с теми девчонками, что у него в телефоне? Мне так стыдно. Еще стыднее, чем от самой порки. Я сейчас умру от стыда. Ударь уже! Ударь, черт возьми! Что ты ждешь?!
Внутренний монолог Артема:
Она стоит. Наклонилась. Ждет. Почему она не сопротивляется? Почему не кричит на меня? Не шлепает меня по щеке, как в детстве? Почему она это принимает? Это значит, что она признает свою вину. Признает, что разрушила все. Значит, я прав. Я не монстр. Я восстанавливаю справедливость. Так и должно быть.
Этот ремень... он тяжелый. Пахнет папой. И еще чем-то старым. Я ненавижу этот запах. Но я должен это сделать. Я должен. Кто-то должен заставить ее понять. Понимает ли она вообще что-нибудь? Смотрит на меня своими мокрыми глазами жертвы. Всегда жертва. Никогда не виновата.
Ее спина... какая она хрупкая. Позвонки выпирают. И это белье... зачем она его надела? Чтобы напомнить мне, что она женщина? Чтобы вызвать жалость? Это отвратительно. Это неправильно. Не должно быть так. Мать не должна так выглядеть перед сыном. Это ее вина, что все так. Она во всем виновата.
Я не могу ударить. Рука не поднимается. Но я должен. Если я не сделаю этого, все рухнет. Хрупкий порядок, который я выстроил, рассыплется. Она снова начнет считать, что может все, что захочет. Что может ломать жизни и не нести ответственности. Нет. Нет. Надо сделать. Просто взять и сделать. Быстро. Один, два, три раза. И все. Кончится. Для нас обоих кончится.
Почему она дрожит? От страха? От холода? От ненависти ко мне? Ненавидит. Конечно, ненавидит. И будет ненавидеть еще сильнее после этого. Но это не имеет значения. Важен не ее покой. Важен порядок. Справедливость. Я — справедливость.
Ладно... сейчас.
Глава 6: Исполнение приговора
Первый удар обрушился на неё не просто с физической силой — он обрушился с весом всего того невысказанного, что копилось годами. Это был материализовавшийся гнев, разочарование и какая-то звериная, первобытная ярость, которую она никогда раньше не видела в глазах своего сына.
Свист рассечённого воздуха — короткий, злой, целенаправленный. И затем… взрыв.
Казалось, не ремень коснулся её кожи, а кто-то приложил раскалённую стальную струну к самым нервам. Белая, ослепляющая вспышка боли пронзила всё её тело. Она не крикнула — у неё не было на это времени. Тело среагировало раньше сознания: Светлана встала на цыпочки, выгнулась, мускулы спины и ног напряглись до каменной твёрдости.
Вот и началось, — пронеслось в голове обречённой мыслью, пока по её коже расползалось пятно невыносимого жара. Это было не просто больно. Это было клеймо. Метка, выжженная его рукой.
Не успел мозг обработать первый шок, как последовал второй. Чуть ниже. Ремень лёг параллельно первому, и боль не умножилась, а возвела себя в квадрат, в куб. Она стала объёмной, заполняющей всё пространство восприятия. Третий удар, почти в то же место, заставил её сглотнуть комок в горле и стиснуть зубы до хруста. К четвертому её мягкая, всегда такая ухоженная плоть уже горела сплошным, единым ковром. Каждый новый хлёст отзывался в глубине тканей, пульсировал в такт бешеному стуку сердца.
Пятый удар был мастерским, точным. Он пришёлся на самую чувствительную, нижнюю часть ягодиц. Контроль над телом был утрачен — короткий, надрывный, по-звериному высокий крик вырвался из её горла помимо воли.
Артём остановился. В комнате повисла тишина, густая, липкая, звонкая от адреналина. Было слышно его тяжёлое, сдавленное дыхание. И её собственные прерывистые всхлипы, которые она пыталась заглушить, вжимаясь лицом в ткань пуфика. Запах её страха был почти осязаем — едкий, животный.
«А ты не будешь считать удары?»
Его голос прозвучал хрипло, неестественно глухо. Это был голос исполнителя. Инструмента.
Считать? Он хочет, чтобы я вела счёт этому кошмару? Чтобы я сама участвовала в этом? Но протест длился лишь долю секунды. Правила игры были установлены не ею. Её роль — подчиняться.
«Если тебе будет так удобно…» — выдохнула она, едва разжимая зубы.
Ответом стал шестой удар. Ещё более сильный. Он пришёлся по уже воспалённой, вздыбленной плоти.
«Шесть!» — выкрикнула она, и её рука, движимая чистейшим животным инстинктом защиты, рванулась назад.
Седьмой удар был молниеносным. Он опустил её руку, обжёг тыльную сторону пальцев.
«Семь! Восемь! Девять! Десять!»
Она считала, и с каждым числом её голос терял остатки достоинства, становясь всё более отчаянным, высоким, срывающимся на визг. Удары сыпались один за другим, методично, безжалостно. Артём, казалось, входил во вкус. Его движения становились более размашистыми, уверенными. Он уже не просто бил. Он работал.
После пятнадцатого удара, который пришёлся прямо по самым жгучим, уже вздувшимся рубцам, её терпение лопнуло. Она закричала — долго, пронзительно, безумно.
Артём снова сделал паузу. Вопрос прозвучал как новый удар хлыста.
«А кто приказал тебя выпороть?»
И тут же, не дожидаясь ответа, посыпалась новая серия — пять ударов подряд, быстрых, яростных.
«Одиннадцать! Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! Пятнаааадцать! А-а-а!»
«Я… я провинилась перед одним человеком! — выдавила она, задыхаясь. — Он приказал, чтобы я попросила об этом именно тебя!»
Почему он? Почему через моего же ребёнка? Чтобы унизить вдвойне? Чтобы я почувствовала себя полностью растоптанной?
Новая серия ударов обрушилась на неё, не давая опомниться. Двадцатый удар, особенно жёсткий, сломал её. Она согнулась пополам, съехала с пуфика и присела на корточки, судорожно схватившись обеими руками за свою пылающую плоть. Она начала яростно, бессмысленно тереть её. Слёзы хлынули ручьями. Она плакала тихо, от полной, абсолютной беспомощности.
Артём не торопил её. Он наблюдал. Дышал тяжело. Её слёзы не вызывали жалости — они были показателем эффективности.
«А кто тебя порол до меня, мама?»
Вопрос повис в воздухе, острый и неожиданный, как удар ножом в спину. Боль от стыда в этот момент оказалась острее физической. Она замерла, чувствуя, как горит не только её кожа, но и всё лицо, уши, шея.
Нет, только не это. Не сейчас. Не ему.
«Один мужчина… — голос её был сиплым, едва слышным. — Но он сейчас не может».
«Расскажи, как он это делает».
В его голосе появились новые, незнакомые ей нотки — жёсткая, почти клиническая требовательность. И ещё что-то… болезненное, нездоровое любопытство.
«В другой раз… сынок, пожалуйста…» — взмолилась она.
«Он порол тебя по трусикам?» — настаивал он, не отступая. Его настойчивость была пугающей.
Светлане стало физически дурно. Горло сжалось. Врать было нельзя.
«Нет… — её голос сорвался на беззвучный, позорный шёпот. Она отвела взгляд в сторону. — При нём… я снимала их».
Тишина стала абсолютной. Она слышала, как где-то за окном пролетела машина. Как капает вода из крана на кухне. Как стучит её собственное сердце.
«Тогда при мне сними их».
Время замерло. Комната поплыла. Эти слова, сказанные спокойно, без тени сомнения, прозвучали не как просьба, а как холодная констатация факта. Это был следующий, логичный, неизбежный этап. Полное обнажение. И физическое, и моральное. Ледяная волна паники окатила её с головой. Нет. Нет. Нет. Это уже слишком. Это переходит все границы. Сквозь туман боли и страха она попыталась найти в его глазах хоть что-то — насмешку, смущение, колебание. Но увидела лишь пустую, отстранённую целеустремлённость. Он не видел перед собой матери. Он видел объект, который должен быть полностью подготовлен для завершения процедуры.
Её руки задрожали с новой силой. Пальцы, влажные от пота и слёз, скользили по тонкой резинке её трусиков — последнему жалкому бастиону, отделявшему её от окончательного падения. Внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок стыда. Она чувствовала, как по внутренней стороне её бёдер потекла предательская влага — мерзкая, унизительная реакция её тела на адреналин, боль и всепоглощающий страх. Она протекала от ужаса, и это осознание заставляло её гореть заживо. Он увидит. Увидит всё. Увидит её полную наготу, её сокровенную, интимную тайну.
