Особый, острый стыд пронзил её при мысли о том, что он увидит именно бритую кожу там, внизу. Несколько дней назад эта гладкость казалась ей проявлением ухода, даже легкой формой кокетства с самой собой. Теперь же это было очередным унижением — эта намеренная, ухоженная обнаженность делала её еще более уязвимой, подчеркивая каждую деталь, лишая и последней, жалкой возможности хоть как-то скрыться. Он увидит её голую, бритую киску, и это будет выглядеть так, будто она специально подготовилась к этому унижению.
«Медлишь?» — его голос прозвучал ровно, но в нём послышалась опасная, металлическая нотка нетерпения.
Это подействовало лучше любого крика. Разум отключился. Остался лишь инстинкт — слушаться того, кто сильнее. Кто имеет власть причинять боль.
«Как скажешь», — прошептала она, и её голос дрожал так, что слова сливались в невнятное дрожание. Медленно, будто сквозь густой, вязкий кошмар, она зацепила большие пальцы за ажурный край. И, чувствуя, как каждый сантиметр обнажаемой кожи пылает под его тяжёлым, изучающим взглядом, стала стягивать их вниз.
Ткань, влажная от её пота и тех самых предательских выделений, с трудом соскользнула по дрожащим бёдрам, обнажая всю ту область, которая уже была исхлестана в багровую паутину. Воздух ледяным пятном коснулся выбритой кожи, и она почувствовала, как всё внутри её сжалось от этого неприкрытого контакта. Последней точкой унижения стало то, что на внутренней стороне белья осталось тёмное, позорное пятно её влаги — недвусмысленное свидетельство её животного, неконтролируемого страха. Трусики сползли на пол, упав бесформенной, жалкой тряпочкой между её дрожащих ног.
Теперь он видел всё. Всю её наготу. Не просто тело, а карту её унижения: багровые, пылающие жаром полосы на ягодицах и бёдрах, и… гладкую, срамную наготу между ног, эту умышленную, подготовленную обнажённость, которая теперь казалась ей самым большим предательством по отношению к самой себе. И эти капли её стыдной, предательской влаги, отвратительно блестящие на обритой коже, безжалостно выдающие весь её животный, неконтролируемый ужас.
Она инстинктивно, автоматически расставила ноги пошире, как её приучили, и снова наклонилась, подставив сыну свою абсолютно обнажённую, красно-багровую плоть. Каждый мускул в её теле кричал, сжимался, пытаясь стать меньше, спрятаться, но годами выдрессированное послушание оказалось сильнее. Она демонстрировала ему самую сокровенную, интимную и теперь жестоко опозоренную, опоганенную часть себя. Воздух, холодный и чуждый, прикасался к обнажённым слизистым оболочкам, и каждый его дуновение было ледяным уколом, подчёркивающим всю глубину её неприкрытости. Стыд жёг её изнутри, это было всепоглощающее пламя, которое было страшнее, больнее и унизительнее любого ремня. Она чувствовала, как на её пылающей коже выступает мелкими иглами холодный пот, смешиваясь с жаром побоев в невыносимом, противоестественном коктейле из страдания и позора. Она ушла в себя, вглубь своего горящего стыда, в кромешную, беззвёздную тьму отчаяния, окончательно отрезанная от всего мира этим последним, тотальным актом саморазрушения и полного самоуничтожения. Она больше не была человеком — лишь объектом, дрожащей, влажной и абсолютно послушной плотью, ожидающей следующей боли.
Она так глубоко погрузилась в свой стыд, что не услышала его повторный вопрос. Его голос долетел до неё как сквозь толщу воды.
Ответом стал удар. Но это был уже не просто удар. Это было прикосновение чистейшего, концентрированного ада. Ремень обжёг оголённую, самую нежную, никогда не знавшую такого насилия кожу. Боль была настолько острой, новой и пронзительной, что она вскрикнула от шока, её тело вздрогнуло всем существом. Она почувствовала, как по внутренней стороне её бедра с новой силой потекла тёплая, предательская струйка — её тело окончательно вышло из-под контроля, реагируя на боль и унижение самым постыдным образом.
«Сначала… ладошкой! — выдавила она, судорожно глотая воздух, пытаясь вернуться к правилам, которые хоть как-то структурировали этот хаос. — Потом ремнём… но не так сильно! Я заслужила это наказание, поэтому ты не ослабляй! А в конце… шнуром от провода!»
Она сжалась, вжала голову в плечи, ожидая продолжения. Она выдала ему свою тайну, своё самое сокровенное унижение. Теперь у него была полная инструкция.
И оно последовало. Теперь удары били по абсолютно голой, лишённой какой-либо защиты коже. Каждое прикосновение ремня было подобно прикосновению раскалённой, шипящей проволоки. Она кричала, срывалась на визг, её тело било в крупной, неконтролируемой дрожи, сотрясаясь от каждого нового жгучего прикосновения. Но она продолжала считать. Счёт превратился в мантру, в якорь, в единственную нить, связывающую её с реальностью.
«Двадцать шесть! Двадцать семь! Двадцать восемь! А-а-а! Двадцать девять! Тридцать!»
После тридцатого удара она на мгновение замерла. Её спина судорожно вздымалась. Боль перестала быть отдельными вспышками. Она стала фоновой, постоянной, всепоглощающей. Она была вся — одна сплошная, пульсирующая рана. А над ней, тяжёлый и влажный, витал запах её страха, её пота и её позора.
Глава 8. Пульсация раны
После тридцатого удара она на мгновение замерла. Её спина судорожно вздымалась. Боль перестала быть отдельными вспышками. Она стала фоновой, постоянной, всепоглощающей. Она была вся — одна сплошная, пульсирующая рана. А над ней, тяжёлый и влажный, витал запах её страха, её пота и её позора.
Воздух в комнате казался спёртым и густым, им было тяжело дышать. Каждый вдох обжигал лёгкие, каждый выдох был коротким и прерывистым, будто её тело забыло, как дышать полной грудью. Сознание пыталось ускользнуть, спрятаться в тёмный уголок небытия, но боль, верный и безжалостный страж, каждый раз возвращала её к реальности. Реальности, состоящей из огня на коже и тяжёлого взгляда за спиной.
Она больше не чувствовала отдельных ударов. Её тело превратилось в единый, гигантский нервный окончание, которое непрерывно и немилосердно сигнализировало в мозг одно и то же: боль, боль, боль. Это была не просто физическая реакция. Это было состояние бытия. Её мир сузился до размеров её собственного истерзанного тела, до свиста в ушах и солёного привкуса слёз и пота на губах.
И сквозь этот туман агонии до неё донесся его голос. Он прозвучал приглушённо, словно из-под толщи воды, но с той же ледяной, методичной точностью.
— Считай.
Это было не приказание, не угроза. Это была констатация правила. Единственного правила, которое ещё существовало в этом аду. Счёт был якорем, ритмом, структурой, на которую можно было опереться, чтобы не сойти с ума окончательно.
Её губы шевельнулись сами собой, повинуясь дрессировке, выработанной неделями, а может, и месяцами подобных «уроков». Голос был чужим, хриплым, сорванным до шёпота, едва различимым в звенящей тишине комнаты.
— Тридцать... один... — выдохнула она, и слова смешались со стоном.
Ответом стал новый удар. И ещё один. Они сливались в один непрерывный поток страдания. Она уже не кричала. У неё не было на это сил. Она лишь хрипела числа, чувствуя, как её горло сжимается от спазмов, а язык становится ватным и непослушным.
— Тридцать... два... тридцать... три...
Счёт превратился в монотонную, заупокойную мантру. Это был её щит. Пока она считала, она ещё хоть как-то существовала. Она была не просто болью, не просто унижением. Она была счётчиком. Исполнителем. Это давало призрачное, извращённое ощущение контроля.
Она чувствовала, как по её ногам что-то тёплое и липкое медленно ползёт вниз. Кровь. Шнур сделал своё дело, добравшись до живого. Запах меди стал резче, смешиваясь с запахом пота и страха, создавая тошнотворный, неповторимый аромат её полного поражения.
— Тридцать... восемь... тридцать... девять...
Её голос окончательно сорвался, превратившись в беззвучный шёпот. Губы лишь беззвучно шептали цифры. Сознание готово было померкнуть. В глазах поплыли тёмные круги.
Он не видел слёз. Не видел дрожи. Он видел только цель — дойти до конца. Выполнить свою миссию. И в этом был его собственный, странный и страшный, способ справиться с кошмаром, в который он оказался вовлечён. Он стал палачом, чтобы не сойти с ума от мысли, что его мать может так пасть. И чем яростнее он бил, тем дальше он отодвигал от себя эту невыносимую мысль.
Глава 9 шнур агония безмолвия
Сердце её, забившееся где-то глубоко в пятках, ёкнуло слабой, безумной надеждой, от которой напрочь перехватило дух. В ушах стоял оглушительный звон, а всё тело было единой, пульсирующей раной. Но этот звук — не свист рассекаемого воздуха, а глухой, металлический звяк пряжки о паркет — прозвучал громче любого облегчения.
Конец? Уже всё? Он насытился? — пронеслось в сознании, затуманенном болью и унижением. Это была не победа, нет. Победа предполагает хоть тень достоинства, хоть крупицу сохранённой воли. Здесь же не было ничего, кроме прекращения агонии. Единственная милость, на которую она ещё могла надеяться в этом аду, — чтобы это просто закончилось. Чтобы боль, доведшая её до грани безумия, наконец отступила, оставив лишь онемение и пустоту.
Но шаги Артёма не приблизились, чтобы поднять её, не зазвучали голосом, в котором могла бы проступить жалость или раскаяние. Нет. Они, тяжёлые и размеренные, как шаги часового, чья смена ещё не окончена, удалились через комнату. Послышался знакомый, предательский шелест — звук открывания ящика прикроватной тумбочки. Того самого ящика, где хранилось всё, что она втайне, с суеверным ужасом, называла «инструментами его власти».
