**
В жизни Алевтина больше всего ненавидела две вещи — слабости и мужчин. Ей казалось унизительным быть зависимой от чего-то или кого-то, не быть себе хозяйкой, идти на поводу у своих слабостей, как корова на привязи. Это подчёркивало ничтожность человеческой натуры перед своими физическими потребностями и страстями. Именно поэтому Алевтина так часто ненавидела себя, за то, что единственной и главной её слабостью были мужчины.
Она была убеждена, что обычный мужик — существо недалёкое и предсказуемое: defied: «Какой бы не был он семи пядей, ученых степеней или достатка, стоит мужику увидеть женскую грудь, или еще того хуже — мохнатку, как всякая мысль в мужской голове тут же улетучивается. А в промежутках между случками обычно мужскую половину интересует только хорошо пожрать и сладко поспать.» Ей было приятно думать о мужчинах именно в таком ключе, но тем было обиднее для неё самой терять свой человеческий облик в компании таких никчёмных, по её представлению, созданий.
Но в глубине души она знала, что её презрение — это щит. Щит от самой себя, от той Алевтины, которая в юности, задыхаясь от стыда, отдавалась первому встречному, лишь бы утолить жар внизу живота. Она научилась держать себя в руках, но каждая победа над собой стоила ей частички души. И теперь, стоя перед зеркалом в ванной, она смотрела на своё отражение — красивую, статную женщину тридцати с небольшим, с тугой грудью и длинными ногами, — и чувствовала, как этот щит трещит под напором обиды. Муж. Его измена. Она ощутила это ещё до того, как он признался, — как будто воздух в их квартире сгустился, стал вязким, пропитанным предательством.
— Ты мне изменяешь, — сказала она утром, глядя, как он пьёт кофе, не поднимая глаза.
— Да, — ответил он тихо, почти без сопротивления. — Давно.
Её сердце сжалось, но не от боли, а от ярости. Он даже не пытался оправдываться, не умолял её простить. Просто согласился, как будто это было естественно. Как будто её сдержанность, её жертвы ради их брака ничего не значили. Она хотела кричать, ударить его, но вместо этого лишь сжала кулаки и вышла из кухни. В голове пульсировала одна мысль: если он может, то почему не могу я?
***
Алевтина ничего не могла с собой поделать. Как только мужская рука оказывалась у неё между ног, как только она чувствовала в ладошке упругую мужскую плоть, стоило этой плоти раздвинуть влажные складки её писечки, собственные мысли у женщины отступали перед животной неуёмной жаждой совокупления. Сам секс она обычно помнила смутно — голова пустела, тело становилось чужим и непослушным, превращаясь в один большой полуобморочный комок податливого теста, который отдавался на волю мужских рук. Вагина её беспрерывно исполняла экспрессивные оргастические рулады, не давая ей прийти в себя. И только когда член с чмоканием покидал её в миг осиротевшее лоно, не сразу, но всё же сознание возвращалось. Низ живота ещё теплился блаженной негой, а голову уже занимал жуткий стыд за себя, свою слабость и ненависть к тому, кто только что её сношал и видел это её «особое» состояние. В такие минуты к Алевтине лучше было не подходить. В приступе ненависти она могла даже покалечить.
Эта борьба с собой началась ещё в юности, когда слова вроде «сношались» или «трахаться» вызывали в ней дрожь, а прикосновения мальчишек в подъезде — головокружение. Она помнила тот первый раз, когда, стоя на коленях перед одноклассником, жадно сосала его член, не в силах остановиться. Тогда она впервые поняла, что её тело — предатель, а её воля — хрупкий барьер перед этой пропастью. Она дала себе зарок держать себя в руках, но зарок этот трещал по швам каждый раз, когда похоть брала верх.
С тех пор она повзрослела, остепенилась, стала хорошим специалистом с крепкой семьёй и двумя детьми, уважаемой бизнес-леди, начальницей отдела. Алевтина получала больше мужа и тайно гордилась этим обстоятельством. Но её постоянный самоконтроль не мог не сказаться на семейной жизни. Зная за собой «слабость на передок», Алевтина выдавала мужу себя только «по праздникам» и с оговорками. Ему внушалось, что исключительно из-за необходимости семейной жизни его жена идёт навстречу его вульгарным и низменным желаниям. «Нехотя» и нарочито неспешно женщина готовилась к сексу, укладывалась в постель, лениво и равнодушно раскидывая руки и ноги. Муж входил в неё без всякой подготовки. Да ей и не нужно было ничего такого. Вагина её была перманентно мокрой и готовой. Никакие прокладки не спасали. Муж любил её именно в такие минуты — исступлённо желающую, яростно и жадно принимающую его член в свою вечно голодную истекающую желанием пульсирующую промежность. Он с наслаждением проводил её через серию усиливающихся разрядок, терпеливо терпя на себе все её укусы и вонзившиеся в кожу ногти. Она забывалась с ним, чтобы потом прийти в себя и мстить ему за понесённое «унижение».
Но теперь всё изменилось. Его измена стала последней каплей. Она стояла у подъезда, поправляя платье, чувствуя, как ветер холодит кожу под тонкой тканью. Её тело дрожало от злости, но в этой злости было что-то ещё — предвкушение. Она знала, что сейчас сделает что-то непоправимое, и это пугало и манило одновременно.
Счастливчиком поневоле оказался таксист Озурбек. Он посадил «красивую русскую бабу» около подъезда многоквартирного дома. Она выглядела просто сногсшибательно. Надменная, красивая блондинка, в волнующем платье и туфлях на высоком каблуке. Загляденье. Ехать было недалеко, и он не стал терять времени.
— Куда такая красавица едет? — спросил он, обернувшись, ещё раз демонстративно обежав взглядом всю высокую и ладную фигуру женщины под лёгким платьем. В его голосе было что-то тёплое, почти родное, как будто он говорил с младшей сестрой, хотя глаза выдавали другое — голод, который он пытался скрыть за улыбкой.
Алевтина поймала его взгляд в зеркале. Её первой мыслью было осадить его, поставить на место, но что-то в его тёмных глазах — любопытство, лёгкая насмешка — остановило её. Она вдруг представила, как он, чужак в этом городе, каждый день возит таких, как она, и мечтает о чём-то большем, чем чаевые. И эта мысль неожиданно разозлила её ещё больше — неужели она, Алевтина, позволит какому-то таксисту думать о ней как о лёгкой добыче? Но в ту же секунду она поняла, что хочет именно этого. Хочет, чтобы её взяли, использовали, чтобы она могла доказать себе и мужу, что она не хуже.
— Мужика искать поехала. Трахаться хочу, — зеленея от собственной смелости заявила Алевтина, поймав взгляд таксиста в зеркале заднего вида.
Озурбек был удивлён, но не растерялся. Он видел много женщин за рулём, но эта была другой — в её глазах горел вызов, как будто она хотела не просто секса, а жертвы, как хищница. Он вспомнил свою первую любовь в далёкой деревне, где девушки были гордыми и скромными, но ломались под его напором. Эта же женщина пугала его — слишком красивая, слишком решительная.
Он помолчал от неожиданности, но, к его чести, размышлял недолго:
— А чего его искать?! Я, например, хороший мужик. Ласковый, — заявил он, улыбаясь своими белыми на фоне смуглого лица зубами. — Никто ещё не жаловался, что плохо!
— Ну так чего тянуть, давай! — Алевтине было и смешно, но она была зла и решительна одновременно.
Озурбек оглушённо и на автопилоте рулил, ещё до конца не поверив своему счастью. Он свернул в частный сектор и через десять минут встал у заброшенного корпуса какого-то завода. Кругом было тихо.
— Только никакого минета! — предупредила его женщина. Она легко и с какой-то обречённой решимостью вышла из машины, сняла трусики, засунув их в сумочку, и опёрлась руками на багажник, подставив Озурбеку свой зад.
Она чувствовала, как её тело предаёт её снова. Сердце колотилось, а кожа горела, как будто она стояла на краю обрыва. «Это не я, — думала она. — Это не Алевтина, это какая-то другая женщина, которая хочет отомстить, наказать, уничтожить». Но тело уже не слушалось, оно знало, что будет дальше, и ждало этого с нетерпением.
Женщина была высокая с длинными ногами, да ещё и на каблуках. Мужчина невольно залюбовался её фигурой. Глазомер, однако, подсказывал, что его роста не хватит, чтобы достать до причинного места. Он осмотрелся в поисках подручных средств, коробки или кирпичей, чтобы забраться повыше, но ничего такого не нашёл.
Тогда он подошёл и задрал лёгкий подол платья женщине на спину. Перед ним открылись красивые и гладкие белые ягодицы, и темнеющий уголок женской пещерки между ними. Невольно он потянулся к этому великолепию руками и стал гладить, мять мягкие булочки, потрогал её тёплую промежность. Да, она была слишком высокая. Он растолкал её ноги, чтобы она развела их пошире. Алевтина расставила ноги на ширину плеч и чуть согнула их в коленях, опуская и отклячивая таз. Она почувствовала, как набрякшие губы разъединились, открывая горячее нутро влагалища. Чужая рука потрогала её влажные складки, засунула внутрь пальцы, а потом сменилась мужским членом, который, чуть помявшись в преддверии, проскользнул в её влажную глубину.
Её разум отключился, как будто кто-то щёлкнул выключателем. Всё, что осталось, — это жар, пульсация, ритм. Она не видела лица Озурбека, не думала о нём как о человеке. Он был лишь инструментом её мести, её освобождения. Но даже в этом забытьи она чувствовала, как его руки дрожат, как он пытается быть нежным, но не может сдержать собственное возбуждение. Это было странно трогательно, и на секунду она почти пожалела его.
Её длинные ноги дрожали, напряжённые мышцы икр натягивали кожу, а высокие каблуки скрипели по гравию, пока она инстинктивно выгибала спину, подставляя себя ещё сильнее. Её грудь, туго обтянутая платьем, тяжело колыхалась в такт движениям, соски, твёрдые и болезненно чувствительные, тёрлись о ткань, посылая вспышки удовольствия через всё тело. Лицо её исказилось в гримасе, полуоткрытый рот ловил воздух судорожными, прерывистыми вдохами, а веки трепетали, словно она пыталась удержать ускользающее сознание. Влага стекала по внутренней стороне её бёдер, холодя кожу, и каждый толчок Озурбека отзывался в её теле сладкой судорогой, заставляя её пальцы впиваться в холодный металл багажника.
