**
Я родился в 1632 году в городе Йорке в зажиточной семье иностранного происхождения. Так как в семье я был третьим, меня не готовили ни к какому ремеслу, и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чём другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошёл против воли — более того: против прямого запрещения отца и пренебрёг мольбами матери и советами друзей; казалось, было что-то роковое в этом природном влечении, толкавшем меня к горестной жизни, которая досталась мне в удел.
И вот, не спросившись ни у отца, ни у матери, даже не уведомив их ни одним словом, а предоставив им узнать об этом как придётся, — не испросив ни родительского, ни Божьего благословения, не приняв в расчёт ни обстоятельств данной минуты, ни последствий, в недобрый (видит Бог!) час, 1-го сентября 1651 года, я сел на корабль моего приятеля, отправлявшийся в Лондон.
И тут-то, словно для того, чтобы разрушить мои благие намерения, ко мне подошёл мой приятель, сманивший меня ехать с ним, и, хлопнув меня по плечу, сказал:
— Пойдём, лучше сварим себе пунш и забудем обо всём. Взгляни, какой чудесный нынче день!
Скажу прямо, что дальше пошло как обыкновенно у моряков: сварили пунш, я напился пьян и потопил в грязи этой ночи всё моё раскаяние, все похвальные размышления о прошлом моём поведении и все мои благие решения относительно будущего. Куда тревожнее вышло моё пробуждение, когда я очнулся от нестерпимого острого распирающего чувства внутри своего анального отверстия! С трудом повернув голову, зажатую какой-то ветошью, я оказался лежащим на ящиках в судовом трюме, а один из матросов, воспользовавшийся моим беспомощным положением, использовал моё юное тело как женское, применив для этого имеющееся в нём отверстие. Я начал брыкаться и стонать, взывая о помощи, но другие матросы только смеялись, видя мой позор и не спешили облегчить мою участь.
Экзекуция продолжалась неимоверно долго, моё несчастное тело было изнасиловано грубым мужланом, и, испытывая неимоверные муки совести и стыда, я спрашивал себя, как женщины могут терпеть подобное на протяжении многих лет от собственных мужей, потом ещё и вынашивая детей, и проникался к ним сочувственной жалостью.
Подобный эпизод оказался не последним. Матросы, узнав, что я единожды познал подобное обращение, находили ничего лучше, как подлавливать меня на каждом углу по двое или уже потом и по одному, и, угрожая немедленной расправой и выкидыванием за борт, заставляли снова и снова скидывать свои портки и представлять для них женщину. К концу путешествия, благо оно длилось недолго, мои портки пропитались мужским семенем, а анальное отверстие перестало плотно сжиматься.
В Лондоне я пробыл всего несколько недель, устраивая свои дела и в поисках нового путешествия. Злая сила, которая побудила меня бежать из родительского дома, которая вовлекла меня в нелепую и необдуманную затею составить себе состояние, рыская по свету, и так крепко забила мне в голову эти бредни, что я остался глух ко всем добрым советам, к увещаниям и даже к запрету отца, — эта самая сила, говорю я, какого бы ни была она рода, толкнула меня на самое несчастное предприятие, какое только можно вообразить: я сел на корабль, отправлявшийся к берегам Африки или, как выражаются наши моряки на своём языке, — в Гвинею, и пустился странствовать.
Путь мой полон трудностей. Началось с того, что однажды на рассвете наше судно, державшее курс на Канарские острова или, вернее, между Канарскими островами и Африканским материком, было застигнуто врасплох турецким корсаром из Салеха, который погнался за нами на всех парусах. И после того как корабль наш был приведён в негодность и трое наших людей были убиты, в заключение (я сокращаю эту печальную часть моего рассказа) мы принуждены были сдаться, и нас отвезли в качестве пленников в Салех, морской порт, принадлежащий маврам.
Участь моя оказалась менее ужасной, чем я опасался в первый момент. Меня не увели, как остальных наших людей, в глубь страны ко двору султана; капитан разбойничьего корабля удержал меня в качестве невольника, так как я был молод, ловок и подходил для него. Эта разительная перемена судьбы, превратившая меня из купца в жалкого раба, буквально раздавила меня, и тут-то мне вспомнились пророческие слова моего отца.
Именно в доме хозяина я воочию столкнулся с теми пороками человеческих душ, о которых до этого времени был только наслышан из разговоров моряков и приятелей, а также отчасти вкусил на корабле по дороге в Лондон. В своём доме он держал несколько молодых девушек и парней, вроде меня, причём вполне достойного происхождения, добытых во множестве своих преступных злодеяний. Эти рабы и рабыни использовались не только в услужении и в работе по дому. В любое время, когда того пожелает хозяин, каждого из нас могли отвести в его почивальню, где мы превращались в живые игрушки его извращённой и разнузданной фантазии.
Он любил, выстроив нас безвольной шеренгой, пригласить одного или двух к себе на ложе и предаваться таким непотребствам, что краснели даже стены. Пока всё это происходило перед нами в непосредственной близости, позволяющей разобрать мельчайшие подробности, мои чресла наполнялись нестерпимым жаром, как и остальных, и мы, пользуясь позволением хозяина, любившего наблюдать за этими проявлениями животной сущности своих рабов, облегчали свои страдания, прибегая к рукоблудству или взаимным ласкам. Если же в услужение хозяина бывал избран я сам, то, к моему стыду, мне приходилось снова уподобляться женщинам и, уступая его требованиям, принимать его детородный орган, неимоверно большой для его роста, в собственный рот и внутрь с противоположной стороны.
Хорошо, что юношеские игры в родном городе с приятелями, а потом и суровая матросская школа приучили меня к подобным употреблениям моего тела, и они не стали для моего растянутого уже выходного отверстия ужасным потрясением.
Я не хочу останавливаться на данном времени дабы не тратить время на события, предшествующие тем, о которых я повествую. Добавлю лишь, что, несмотря на хорошее питание, изобилие волнующих впечатлений от телесных утех, так влекущих юные умы, я не чувствовал себя свободным и полноправным, что угнетало меня ежечасно и требовало действия.
С первого дня в рабстве я ни о чём не думал, кроме побега, измышляя способы осуществить мою мечту, но не находил ни одного, который давал бы хоть малейшую надежду на успех. Но по прошествии двух лет представился один необыкновенный случай, ожививший в моей душе давнишнюю мою мысль о побеге, и я вновь решил сделать попытку вырваться на волю. Как-то мой хозяин сидел дома дольше обыкновенного. В этот период он постоянно, раз или два в неделю, а в хорошую погоду и чаще, выходил в корабельном катере на взморье ловить рыбу. В каждую такую поездку он брал гребцами меня и молоденького мавра, и мы развлекали его по мере сил. Мавр был излюбленным ртом хозяина, в то время как я исполнял для него роль мальчика-раба, которого он любил ставить на колени и употреблять сзади, называя мою попку светлой и нежной кожи, похожую на девичью. Когда к нам третьим присоединялся мавр, то и для меня случался лакомый момент благодаря его умелому рту. Изливаясь в него, я терял трезвость ума и охал, как настоящая девушка.
Однажды хозяин остался дома, отправив на рыбалку меня вместе с местным мальчиком, сыном другой рабыни, и мавром. Завладев ружьём, мне удалось угрозами избавиться от последнего и отплыть от ненавистного берега в компании парнишки. Мы долго скитались, терпя бедствия и лишения, пока нас не подобрал португальский корабль в открытом море.
Когда мы взошли на борт, меня спросили, кто я, по-португальски, по-испански и по-французски, но ни одного из этих языков я не знал. Наконец, один матрос, шотландец, заговорил со мной по-английски, и я объяснил ему, что я — англичанин и убежал от мавров из Салеха, где меня держали в неволе. Тогда меня и моего спутника пригласили на корабль и приняли весьма любезно со всем нашим добром. Корабль направлялся в Бразилию, и мы были вынуждены отправиться туда с ним.
Наш переезд до Бразилии совершился вполне благополучно, и после двадцатидвухдневного плавания мы вошли в бухту Тодос лос Сантос, или Всех Святых. Итак, я ещё раз избавился от самого бедственного положения, в какое только может попасть человек, и теперь мне оставалось решить, что делать с собой.
Я никогда не забуду великодушного отношения ко мне капитана португальского корабля. Он ничего не взял с меня за проезд, аккуратнейшим образом возвратил мне все мои вещи и дал мне сорок дукатов за львиную шкуру и двадцать за шкуру леопарда, вообще купил всё, что мне хотелось продать, в том числе ящик с винами, два ружья и остаток воску (часть которого пошла у нас на свечи). Одним словом, я выручил двести двадцать золотых и с этим капиталом сошёл на берег Бразилии.
Вырученные деньги позволили мне завести собственную плантацию и неплохо развернуть дела. Кроме моего соседа-плантатора, с которым я изредка виделся, мне не с кем было перекинуться словом; все работы мне приходилось исполнять собственными руками, и я, бывало, постоянно твердил, что живу точно на необитаемом острове, и жаловался, что кругом нет ни одной души человеческой. Однако полученные из Англии товары и покровительство капитана, спасшего меня, помогли мне выбраться из отчаянного положения и развернуть дело на широкую ногу.
В ту пору проявившиеся ещё в рабстве наклонности нашли выход в общении с местными жителями обоих полов. Если девушки интересовали меня как полагается, с наивной непосредственностью предлагая мне за небольшую плату наслаждаться их бронзовыми телами, напитанными солнечной погодой и великолепными фруктами любовными соками, то местные парни, обладая примечательными половыми аппаратами, частенько заставляли меня забывать о моей мужской натуре, превращая в покорно стонущую под ними сучку.
