Елисей вернулся домой с покоса затемно и сейчас вечерял с заждавшейся его семьей. Когда залаяла собака и требовательно затарабанили в ворота, Елисей понял, что день сегодня не кончится добром.
Накинув армяк, он, ругнувшись, выбрался под моросящий дождь, посмотрел на торчащий в колоде под навесом топор, но брать его не стал и, отодвинув щеколду, вышел за калитку. В сгущающихся сумерках он различил татарского воина в коротком кафтане, сидящего на нетерпеливо переминающейся перед воротами низенькой мохнатой лошадке.
Не слезая с нее, воин выудил из ворота нательной рубахи висящую на гайтане монету с тамгой и показал ее Елисею, добавив к этому какие-то слова на своем басурманском языке. Елисей не знал этих слов, но и без того понял, что случилось. Татарский гонец не успел засветло доскакать до Успеновки, где находился ям, и ему в дождь потребовался ночлег.
Кабы Елисей не уперся докосить лужок, они бы уже спали, как и все остальные в их сельце. И тогда неизвестно, в какую избу постучался бы татарин. А так он заехал на огонек.
Елисей открыл ворота и принял лошадь у спешившегося во дворе татарина. После чего татарин, слегка раскачиваясь на своих кривых ногах, молча пошел в избу, а Елисей тем временем свел коня под навес.
Вернувшись в избу, Елисей увидел татарина, усевшегося рядом с Настасьей, и сбившихся в кучку детей, молча поглядывающих на пришельца. Тяжелый дух давно не мытого его тела шибал в нос уже прямо с порога.
Елисей отметил для себя, что шапку татарин повесил на гвоздь у двери, а саблю на всякий случай не снял – так и сидел за столом, в кафтане и с саблей, цеплявшейся за лавку.
Глянув на замершего в дверях Елисея, татарин подвинул к себе общий горшок, вытащил из сапога ложку и начал жрать. Елисей тем временем шуганул детей, чтобы те ложились спать, и вставил в светец новую лучину.
Доев всю оставшуюся в горшке похлебку, татарин сыто рыгнул и уставился на жену Елисея. Елисей обмер и похолодел. Еще открывая ворота, он знал, что ничего хорошего ждать не приходится. Теперь время беды наступило.
Оглядев Настасью, татарин обернулся к Елисею и коротко приказал:- Поди, чисти кон.
Елисей взглянул на Настасью, и она ответила ему долгим, то ли вопрошающим, то ли упрекающим взглядом, однако ничего не сказала. И Елисей, переступив с ноги на ногу, повернулся и вышел из избы.
Прямо напротив крыльца, рядом с татарской кобылкой, темнела колода с топором. И Елисей понимал, что он должен взять топор, вернуться в избу и если не зарубить татарина, то хотя бы попытаться сделать это перед тем, как татарин убьет его. Он знал, что обязан предпринять эту попытку, но охвативший его страх сковал ноги и теперь холодил сердце предчувствием неминуемой смерти.
Он уже один раз, еще мальчишкой, пережил этот страх, когда два десятка лет назад вернулся в свою весь с затянувшейся рыбалки. Тогда, ничего не поймав вечером, он остался у заводи до утра, а потом и на весь следующий день, а когда пришел домой, обнаружил, что в село наезжали татары, и теперь, кроме нескольких успевших схорониться в лесу сельчан, там больше никого нет. Какую-то часть, состоящую из баб и детей, татары увели с собой, а все взрослые мужики валялись теперь грудами воняющего мяса в кровавых лужах вдоль дороги и по огородам.
Несколько минут он колебался, думая, что было бы лучше, если бы его тогда вместе с другими угнали в орду и он не оказался бы здесь и сейчас в этой мучительной ситуации один на один с поганым татарином. А потом, повернувшись, тихо двинулся вокруг избы.
Обойдя избу, Елисей торопливо вскарабкался наверх по шаткой лестнице к находившемуся под крышей маленькому окошку в подволоку, куда он обычно загружал на просушку сено. Лицо его пылало, в ушах звенело, и сердце колотилось, как бешеное. Стараясь не шуметь, он протиснулся в не забранное по случаю летней жары оконце и осторожно, чтобы с потолка не посыпалась вниз труха, пополз на четвереньках к небольшому отверстию, через которое, когда горела печь, выходил дым. Елисей отчетливо понимал, что ему ни за что не следует видеть того, что он сейчас увидит, но был совершенно не в силах отказаться от этого.
В не ярком, но ровном свете лучины сверху хорошо были видны спины и головки детей, внимательно наблюдающих за происходящим с полатей, а также татарин, который, приспустив штаны, энергично еб его жену, разложенную на лавке.
Елисей слышал, что татары предпочитают брать своих женок сзади, поставив их по-собачьи. Но этот татарин пахал Настасью, навалившись сверху – точно так же, как делал это сам Елисей.
Свирепо ходил мускулистый и безволосый татарский зад, вгоняя детородный член в лоно, покачивалась в полумраке большая бритая голова. Одна босая нога Настасьи стояла на полу, а другая, прижатая насильником к бревнам, была поднята вверх и обхватывала спину татарина – так, как обычно обхватывала спину мужа. Настасья негромко стонала, и Елисей вдруг понял, что эти стоны не были стонами боли. Жене явно нравилось то, что делал с нею татарин, и стонала она в такт толчкам.
Саблю татарин теперь снял, Елисей видел ее, чернеющую под лавкой. Однако это ничего не меняло. Если бы татарин успел вскочить, Елисей вряд ли б смог одолеть закаленного и, наверное, быстрого и ловкого даже со спущенными штанами воина с кинжалом, который продолжал торчать у того из-за красного кушака.
Невыразимый позор унижения жег Елисея. Ему хотелось плакать, но слез не было, а были только бессильный гнев и ошеломляющее чувство безвозвратной потери. Кто-то, большой и могучий, наступил на него, как на козявку, и теперь он, раздавленный, лежал на стянутых глиной толстых жердях потолка, способный только смотреть.
Уд Елисея при этом стоял, словно каменный, больно упираясь изнутри в тонкие летние порты, а через них в твердый настил.
Татарин хрипел, сопел и двигался размашисто и мощно. Прибитая к стене лавка ходила ходуном. С того места, откуда смотрел Елисей, видно было, как мошонка татарина с маху хлопает по заду Настасьи. Наконец он яростно вжался между ее бедер и с рыком стал кончать. И тут же Настасья ахнула, обхватила татарина левой рукой за шею и застонала в голос.
Тяжелая горечь разлилась в душе Елисея. Кровь стучала в висках, как молотки плотников. На какое-то мгновение глаза заволокло туманом, а в горле пересохло. Пытаясь прийти в себя, Елисей потерянно затряс головой и нервно сглотнул. Но от отверстия не отстранился, а продолжил смотреть.
Полежав немного, татарин слез с Настасьи, подтянул штаны и пошел в сени.
У Елисея обмерло сердце. Он подумал, что случится, когда татарин, выйдя во двор, вдруг увидит лестницу, приставленную к открытому оконцу подволоки.
Однако все обошлось. До уха Елисея снаружи долетел звук сильной струи, и Елисей понял, что это татарин справляет нужду с порога во двор.
Настасья, между тем, так и осталась лежать с задранным подолом, даже не пытаясь сдвинуть ноги. Елисей, словно вблизи, отчетливо увидел ее дырку, полную семени татарина. Семени было очень много и оно выталкивалось натруженной мандой наружу, медленно стекая между ягодиц вниз.
Возбуждение Елисея было таким сильным, что он даже испугался, не лопнет ли головка его уда.
Настасья, продолжая лежать, вяло потянула подол сарафана вниз.
Из сеней вернулся татарин и молча, как и все, что он делал, направился к полатям. И когда Елисей понял, чего хочет проклятый нехристь, у него перехватило дыхание и тоскливо замерло сердце. Подойдя к полатям, татарин всмотрелся в темноту и, схватив за руку, стащил вниз старшую дочь Елисея Ульяну, которую высмотрел, судя по всему, когда дети еще сидели за столом. Этого Елисей подспудно боялся больше всего с тех пор, как гонец въехал во двор. Не так давно у Ульяны уже пошли месяца, и теперь она могла понести.
Дочь пыталась вырваться, плакала и просила отпустить. Но татарин, не обращая внимания на крики, подтащил ее к свободной лавке и, держа одной рукой, другой опять приспустил штаны. Уд у него снова стоял. Он был короткий и толстый с широкой треугольной залупой, напоминающей шляпку гриба.
Елисей вдруг представил, как этот уд сейчас раздвинет срамные губы и рывком вломится в девственное узкое влагалище его дочери, еще ни разу не впускавшее в себя мужчину. И как только он это представил, его захлестнула такая огненная волна похоти, что он удержался от стона, только крепко, до крови, прикусив обе щеки.
Дочка продолжала биться в руках татарина. Она видела, что произошло с матерью, понимала, что отец не появится и сейчас, и потому осознавала неотвратимость предстоящего. В отчаянной последней попытке освободиться Ульяна уперлась кулачками в грудь татарина, но силы были неравны. Он легко, словно играючи, задрал ей рубашонку, повалил на лавку, раздвинул двумя руками коленки и тут же навалился сверху.
Дальше последовала недолгая заминка. Поскольку татарин не помогал себе рукой, а Ульяна извивалась под ним, пытаясь выскользнуть, ему долго не удавалось попасть, куда надо. Он ерзал на девке, ругаясь по-татарски, но уд его никак не мог найти нужный путь. Наконец татарину это надоело, он, размахнувшись, хлопнул Ульяну по лицу, а потом схватил ее за жопку. И тут, когда сдавшаяся Ульяна обмякла, уд наконец, перестав тыкаться в просак, нашел долгожданную впадинку, и татарин, резко качнув бедрами, прорвался внутрь.
Ульяна завизжала, а потом закричала от боли. Татарин судорожно задергался на ней, всаживая до упора.
Не помня себя, Елисей рванул поддерживавший порты гашник и высвободил свой уд, который тут же ударил мощной струей куда-то в темноту. При этом одним выбросом дело не ограничилось, уд дернулся еще несколько раз, обрызгивая длинными плевками все вокруг. Елисей никогда еще не кончал так обильно, у него даже помутилось в глазах.
Между тем, татарин продолжал ебать его дочь, и Елисей, снова перевернувшись на живот, видел в свое наблюдательное отверстие, как качаются над спиной татарина в такт толчкам худенькие ножки Ульяны и комкает полавочник слабая ручонка. По щеке Ульяны медленно, одна за другой, скатывались слезы. Она уже не визжала, а беспомощно стонала короткими выдохами, и у Елисея каждый раз отчаянно сжималось сердце от того, что он остро чувствовал и переживал ее боль.
