Солнце не светило — оно пекло.
Оно жгло крыши, выжигало землю, раскаляло камни до состояния угля. Воздух был густой, как рисовая каша без воды — липкий, тяжёлый, полный запаха пота, мочи и плесени. Мы жили в районе для бедных в Калькутте, в доме, который больше напоминал развалины. Три стены, тряпки вместо окон, и маты на полу. Сквозь щели в стене просачивались голоса соседей, лай собак, крики торговцев, и иногда — плач ребёнка, такой же голодный, как наш собственный.
Мама кормила маленькую Румму грудью. Она сидела на корточках, спиной к стене, голова девочки прижата к её груди. Моя сестра сосала, как будто от этого зависела вся жизнь. И она была права. Ей было чуть больше года, но выглядела старше — кожа да кости. Глаза большие, чёрные, влажные. Лицо вечно покрытое слюной и грязью. Но мама любила её. Обожала.
Мне было 18, я сидел рядом. В тени, на циновке. Смотрел на них. На мою маму. Она полной — плотной, мясистой. Её тело сохранило форму даже после нескольких месяцев голода. Я не знал почему. Возможно, потому что она родила двоих детей, и её тело хранило запасы, как амбар, готовый к осаде. Особенно грудь. Большая, мягкая, обвисшая, но ещё упругая внутри — словно две спелые дыни, набитые молоком.