Тишина моей комнаты всегда была полна теней. Теней её смеха за стеной, её шагов в коридоре, её парфюма, въевшегося в диван. Мама. Сорок лет, но время словно боялось ее. В её стройности была сила виноградной лозы, в глазах — глубина, в которой я тонул с детства. Но главное… главное была её грудь. Пышная, тяжелая, нечестно прекрасная. Секрет, который носили все, но трогать мог лишь отец. Бывший отец. Теперь — только я.
Шибари пришло ко мне как откровение. Не просто верёвки и узлы. Язык. Язык, способный сказать то, что нельзя выговорить. Где каждый узел — подавленный стон, каждая петля — запретное прикосновение. Я смотрел на фотографии: женщины, закованные в изящные сети, их тела отданы во власть другого. И в их глазах читалось не страдание, а освобождение. От стыда и от правил. И, конечно, от себя.
Я ловил себя на том, что представлял её на их месте. Её руки, скрещенные за спиной. Её шея, обвитая шнуром, как ожерельем. Её грудь… Боже, её грудь. Большая, упругая, с бледно-розовыми ареолами, которые я видел лишь краем глаза, когда она утром, сонная, поправляла халат у зеркала. Как бы веревка легла на эту белизну? Подчеркнула бы округлость? Приподняла? Сдавила?