1 – Слы-ышь, дурища, сжа-алься маненько над отцом-то, а-а? Сходи за винцом-то. У тебя ж в баньке-то выпивка в изобилии – небось, как в ресторанте. И закусь, опять же… – лежа на старом продавленном диване, тянул жалобным тенором похмельный папаша.
– Из бани не полагается, – нависая над корытом, энергично мотала головой его дочь.
– Эт как эт не полагается?! Эт чего ты о себе возомнила, а?! Отец я тебе, али кто?.. Ну, пра-авда – принеси, а? Мне подлечи-иться бы надобно.
Она молча мутузила в мыльной воде белье, не вступая в спор. Многие слова – даже самые простые и обходные – она забывала, и длинные предложения складывались плохо. Да и тема утренних «задушевных бесед» с папашей была бестолковой, потому как тот всегда просыпался с головной болью и с трясущимися руками, с ужасным перегаром и мерзким настроением. Едва продрав глаза, он начинал выпрашивать стаканчик винца для поправки здоровья. Несколько раз она его жалела, принося из бани початую бутылку. Но алкаши, как известно, народ наглый и беспринципный – оседлав единожды, уже не слезут. Вот и зареклась дочь «лечить» папашу.
– …У тебя же там, небось, батарея фуфырей-то! Зачем твоим кобелям столько?! А мне подлечиться надобно. Слы-ышь, дурища?
– Не полагается, – опять неслось из дальнего угла комнатки, и ладонь в мыльной пене коротким взмахом утирала со лба пот.
Бог даровал ей прекрасную внешность: стройную фигурку с длинными ножками; густые иссиня-черные волосы; большие зеленые глаза и ямочки на щеках, придающие милому личику выражение детской непосредственности. Однако разумом он же ее обделил, отчего сохранить дар и выгодно им распорядиться не получалось.
В часы просветления она мыслила и рассуждала как нормальный человек: мечтала навсегда уехать из серого опостылевшего городка с ухабистыми дорогами, с неухоженными домами. Надеялась когда-нибудь вычеркнуть из худой памяти окружавших ее недобрых, вечно хмурых людей. А если сильно повезет, то навсегда поселиться на берегу теплого моря по соседству с милой безвредной старушкой, которая будет изредка наведываться в гости, приносить алычовое варенье, рассказывать завораживающие сказки и проявлять родительскую заботу. Ту заботу, которую по причудливости нелегкой судьбы узнать не довелось.
– Ну, растудыть твою в качель! Что ты за челове-ек, а-а?! – чесал папаша узловато пятерней в паху.
Взгляд его равнодушно скользил по телу двадцатилетней девицы: от ремней короткого простенького протеза, опоясывающих голень, до сгорбленной спины. По дому она часто расхаживала нагишом. Вот и сейчас, занимаясь стиркой белья, стояла нагнувшись, слегка расставив ноги и будто нарочно поддразнивая чуть приоткрытыми половыми губами. В былые годы кровь вмиг взыграла бы и оттопырила рваные семейные трусы, а сейчас он пялился скорее по привычке.
– Не полагается тебе вино из бани, – отрезала дочь.
Папаша смачно выругался и сел. Движение вышло слишком резким – в глазах потемнело; схватившись за голову, он с минуту тер ладонями виски. Потом неуверенно поднялся, опираясь о стену, подошел к умывальнику и жадно припал губами к бронзовому крану.
Крякнув, ополоснул холодной водицей черное от щетины и перепою лицо; не вытирая капель, направился к столу. Однако от вчерашнего пиршества не осталось и следа – дочь давно выбросила мусор, перемыла посуду, отдраила ножом деревянную столешницу и даже подмела полы. С тех пор, как она осталась в доме единственной женщиной, вся работа по хозяйству легла на ее плечи. От папаши ждать помощи не приходилось.
Он витиевато выругался и поплелся к двери – пора было справить нужду в уличном сортире, что притулился к соседскому забору в тени старой яблони…
2 Когда она была маленькой, мама водила ее по врачам. Те меж собой упоминали «болезнь Брике» или гиперкинетический синдром; давали советы иль намекали на некую возможность. Но денег на ту возможность и на серьезное лечение в семье простых работяг не было. После родительских ссор или незаслуженных обид буйные припадки у девочки учащались, становились острее, ярче.
Дурочкой ее нарекли в детстве. Так к ней обращались соседские дети, так звали и взрослые жильцы квартала, сплошь застроенного облезлыми одноэтажными хибарами, стоящими на самой окраине городка. Мать умерла от рака, когда ей исполнилось девять. Папаша уже тогда попивал, но выглядел еще свежо, и девочку оставили на его попечении.
Со временем попечение приобрело странный характер: не папаша заботился о дочери, а та таскала его на себе от ближайших пивных и рюмочных; обстирывала и собирала по помойкам пустые бутылки для утренней опохмелки.
Однако бегать по помойкам пришлось недолго. В пятнадцать истерические припадки стали случатся чаще. Во время одного из них она выскочила на крыльцо, споткнулась и скатилась по ступеням, раздробив кость чуть повыше правой лодыжки. В больницу попала только на пятые сутки; в итоге лишилась ноги…
* * *
Проходя мимо дочери, папаша едва удержался, чтобы не сунуть пятерню меж девичьих ягодиц. Ладонь дернулась, но в последний момент изменила направление и мягко опустилась на ее спину.
– Молодец, доча. Что бы я без тебя делал. Так что же – в баньку, значит, не сходишь?
– Не полагается, – ловко отжимала та белье.
Овдовев, папаша удумал нехорошее – проявил недюжинный интерес к ладному взрослеющему телу дочери. Но… любая его попытка пощупать ее неизменно заканчивалась истерикой, переходящей в приступ. И вскоре он отступился: то ли осознал тщетность намерений, то ли пристрастие к вину остудило пыл и навсегда погубило мужскую силу.
– Тьфу! – поплелся он к двери, на ходу скребя неровными грязными ногтями в паху, отчего дырявые семейные трусы съехали вбок. Отворив дверь, оглянулся и напомнил о важном: – Ты это… выпивку вечером из баньки прихватить не забудь!
3 А еще в часы здравомыслия она любила примерять свои новые вещицы. Те вещицы, что дарил Борька Бутовский – единственный человек, сумевший подобрать к ее душе ключик. Платья, юбки, блузки, нижнее белье… Яркость расцветок, запах текстиля или капрона, шорох новой ткани и прозрачность кружев – все это будило воображение, окрыляло и уносило в небеса. Ей не было дела до цены, до названий брендов на хрустящих упаковках; зеленые глаза возгорались и, мгновенно влюбившись в очередной подарок, она становилась податливой точно разогретый парафин.
Родилась эта мания лет пять назад – в тот день, когда Дурочка стала женщиной. Борька заманил ее в лесок на берегу речки и, показав украденные где-то колготки, предложил странный обмен. Поражаясь его скудоумию, она согласилась – проворно скинула одежду, улеглась на траву и послушно раздвинула ножки. Покуда Дурочка доставала из пакетика колготки и любовалась ими, Борька с любопытством изучал анатомию меж ее ног. Затем расстегнул ширинку на брюках, улегся на нее сверху, неумело вставил в вагину торчащий член. И, несколько раз торопливо дернувшись, кончил. Девица не успела толком понять, что произошло. Обладание колготками из настоящего – как у взрослых – капрона, было событием куда более эпохальным…
Часам к трем папаша ушел. «На промысел» он отправлялся ежедневно – при великом везении шабашничал в квартале или попросту клянчил мелочь у знакомых старух. Впрочем, тут же ее пропивал и валялся в пыли до поздней ночи. А Дурочка тем временем пропадала на задах – в бане.
Ее богатство хранилось в высоком металлическом шкафу, появившемся в предбаннике сразу после ремонта. Многое изменилось в сложенной из толстых бревен избушке: маленькие окна исчезли; старая деревянная дверь осталась на месте, но лишь скрывала собой новую – стальную. В углу предбанника тихо урчал огромный холодильник, над ним висела плоская телевизионная панель; вдоль стен стояли новенькие диваны, а в центре красовался дубовый стол. За ним часам к девяти вечера и собиралась разудалая компания парней.
Включив магнитолу, Дурочка принялась за дело: наполнила ведро водой, отмыла и хорошенько отжала тряпку, вооружилась шваброй…
* * *
После ампутации ступни, она освоила костыли, а чуть позже и вовсе подфатило – Бутовский заказал в областной клинике протез, и это событие стало очередным подарком, разбавившим серые будни Дурочки. Впрочем, при Борькиных связях и деньгах сей поступок не казался чем-то особенным – едва страну оглушило лихолетье, и покатилась волна развала, соседский хулиган подался в бандиты.
Он был рослым, симпатичным парнем, с копной темных непослушных волос и бездонными серо-голубыми глазами. Драчливый, шебутной, непоседливый. Учебу в школе забросил, нигде и никогда не работал, сдружился с такими же шалопаями и вскорости загремел в СИЗО. После первой ходки в колонию, тяга к нормальной жизни окончательно исчезла; Борька сделал выбор в пользу крепчавшего в ту пору криминала и скоро сделался важным на городской окраине человеком. С тех пор с его авторитетом считались все: и местные мужики, и здоровяк-участковый, и районные чиновники.
Когда Дурочка привыкла к новенькому протезу, Бутовский предложил ее папаше сдать ему в аренду баню. Вернее, не предложил, а поставил перед фактом. Ни папаша, ни Дурочка долго не могли взять в толк: зачем при шальных деньгах парню понадобилась кособокая лачуга, стоящая вдали от соседских глаз.
Однако дознаваться и выяснять не решились. Да и к чему? Денег Борька не платил, зато нанял мастеров и сделал отменный ремонт – оградил участок кирпичным забором, вместо картофельных грядок повелел выложить дорогущую плитку для стоянки машин, привел деревянную избушку в порядок. И строго наказал, чтоб к каждому вечеру банька была в полной готовности: прибранная, с жарко натопленной печью, с накрытым столом. А в конце нежно приобнял, чмокнул в висок и добавил:
