Всем персонажам 18+ лет
Серый свет ноябрьского утра пробивался сквозь грязные стекла школьного автобуса, окрашивая лица в унылые тона. Я сидел у окна, лбом прислонившись к холодному стеклу, и старался не смотреть в сторону других школьников, но периферийным зрением все равно видел ее - Настю.
Она стояла в проходе, держась за поручень, и смеялась со своей подругой Катькой. Смех ее был как звон колокольчика – чистый, легкий, и от этого еще более мучительный для меня, ведь я знал, что никогда не услышу его в ответ на свою шутку.
На девушке было простое вязаное платье нежно-голубого цвета, облегающее ее стройную фигурку, подчеркивающее хрупкие плечи и небольшую, но уже явно сформировавшуюся грудь. Длинные, почти белые волосы были собраны в хвост, несколько прядок выбивались и касались щеки.
Когда автобус резко затормозил, Настя неловко шагнула, и платье на мгновение обтянуло ее круглые, упругие ягодицы. У меня перехватило дыхание, а внизу живота знакомо защемило. Я резко отвел взгляд в окно, на проплывающие мимо мокрые крыши гаражей, чувствуя, как жар разливается по щекам.
«Подойти? Сказать что-нибудь? Хотя бы «Привет»?» - мысли метались, как перепуганные птицы. «Она же даже не знает, что я существую. Ну, знает, конечно, как одноклассника, который сидит на задней парте и молчит. Скажет что-нибудь, а я покраснею, запнусь, все засмеются. Лучше уж никак».
Автобус тряхнуло на кочке, и я невольно снова глянул в ее сторону. Настя ловила равновесие, ее пальцы вцепились в поручень, а губы сложились в смешную гримаску. Боже, она красивая. Просто, без всякой мишуры. Не как те девчонки, которые красились в школьном туалете и щеголяли в коротких юбках. Она была… другой. И поэтому еще страшнее.
Я вздохнул, сглотнул комок в горле и уткнулся в телефон, делая вид, что что-то читаю. Лучше симуляция занятости, чем рискнуть и стать посмешищем.
Школьный день пролетел в привычной серой дымке. Уроки сливались в монотонное бубнение учителей, перебиваемое шепотами и хихиканьем с соседних парт. Я сидел на своем привычном месте – последняя парта у окна, – стараясь быть невидимкой. Периодически взгляд сам собой находил Настю - она сидела через два ряда, чуть впереди.
Видны были только ее профиль, прядь светлых волос и изящная линия шеи. Когда девушка что-то записывала, ее пальцы двигались быстро и уверенно. «О чем она думает? О чем мечтает?» - эти вопросы крутились в моей голове, не находя ответа.
Однажды одноклассница обернулась и поймала мой взгляд. Голубые глаза, широко распахнутые, встретились с моими, и у меня сердце ушло в пятки, а потом заколотилось где-то в горле. Я дернул головой в сторону, делая вид, что смотрю на часы. Стыд обжег изнутри. «Трус. Полный ноль».
После последнего урока я медленно собирал рюкзак, надеясь, что Настя уже ушла. Так и вышло. В раздевалке было шумно и тесно, пахло потом и мокрым валенком. Я натянул свое старенькое темно-синее худи, засунул в карманы руки и потопал к выходу, предвкушая тишину и уединение своей комнаты. Может, удастся посидеть в тишине, послушать музыку, помечтать… или подумать о Насте. Только подумать.
Дом встретил меня тишиной и запахом чего-то вкусного – мама, видимо, готовила. Я скинул кроссовки в прихожей, крикнул:
- Я дома! – и направился на кухню.
Обычно мама откликалась, но сейчас было тихо. Только на плите тихонько булькал суп.
- Мама? – позвал я громче, заглядывая в гостиную. Пусто. Странное чувство тревоги скользнуло по спине. Я поднялся на второй этаж. Дверь в спальню родителей была приоткрыта. Я заглянул.
Мама сидела на краю большой кровати, спиной ко мне. Плечи ее были сгорблены, а темные волосы, обычно аккуратно уложенные, сейчас были растрепаны и спадали на лицо. Она не плакала, а просто сидела, уставившись в пол, и в ее позе было столько отчаяния, что мне стало страшно.
- Мама? – прошептал я, переступая порог. - Что случилось?
Она вздрогнула, как будто очнувшись, и медленно повернула голову. Ее лицо… Боже, ее лицо было серым, осунувшимся за несколько часов. Глаза, обычно такие живые, карие, сейчас были огромными, темными впадинами, обведенными красными кругами. Следы туши размазались по щекам. Мама была в своем старом, потертом розовом халате, надетом на голое тело – я видел край бежевого бюстгальтера и тонкие лямки на плечах.
- Славочка… – ее голос был хриплым, чужим. Мама попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. - Папа… папа приходил.
- Папа? – переспросил я глупо. Отец давно не появлялся дома в неурочное время. Он пропадал на работе, а потом и вовсе стал задерживаться «на совещаниях», которые почему-то длились до ночи. - И что?
Мама закрыла глаза, сжала губы. Казалось, ей невероятно трудно говорить.
- Он… он уходит, Славик. От нас. Насовсем.
Слова повисли в воздухе тяжелыми глыбами. Я почувствовал, как пол уходит из-под ног. Не то чтобы я был сильно привязан к отцу – он всегда был строгим, немного отстраненным, больше требовал, чем давал тепла. Но это был папа. Часть привычного мне мира. И он его просто сломал.
- К… куда? – выдавил я, чувствуя, как холодеют пальцы.
Мама резко вдохнула, и на ее глазах снова выступили слезы:
- К ней. К этой… Ольге, - она произнесла имя с такой ненавистью и болью, что мне стало жутко. - Он сказал… сказал, что любит ее. Что с нами ему скучно. Пусто.
Голос мамы сорвался на рыдании, и она снова отвернулась, судорожно сжимая кулаки на коленях. Халат расходился, обнажая спину – гладкую кожу, линию позвоночника, край кружевного белья. Но сейчас я видел только ее сгорбленные плечи и дрожь, бегущую по телу.
Я стоял как вкопанный, голове гудело. Ольга. Эта блондинка. Я видел ее пару раз, когда отец подвозил меня куда-то. Она сидела на пассажирском сиденье его дорогой иномарки, яркая, накрашенная, в каком-то обтягивающем платье. Улыбалась отцу так сладко, что аж тошнило, и смотрела на меня свысока, оценивающе. Я сразу ее возненавидел. И вот теперь она забрала отца, разрушила все.
Волна злости, горячей и неконтролируемой, подкатила к горлу. Злости на отца – за подлость, за слабость, на эту Ольгу – за наглость, за то, что посмела. И на себя – за то, что ничего не могу сделать. За то, что мама так страдает, а я просто стою тут и пялюсь.
Я сделал шаг вперед, потом еще один, подошел к кровати. Не знал, что сказать, все слова казались фальшивыми, ненужными. Я просто опустился на колени перед мамой, на мягкий ковер, и неуклюже обнял ее за талию, прижавшись лицом к ее руке.
- Мама, не плачь, пожалуйста… – пробормотал я, и мой голос прозвучал сипло, неуверенно. - Он… он козел. Они оба козлы. И не стоят твоих слез.
Мама вздрогнула от моего прикосновения, но не оттолкнула. Наоборот, ее рука опустилась на мою голову, пальцы запутались в моих светлых, растрепанных волосах, а тело содрогнулось от нового рыдания.
- Славочка… сынок… – всхлипнула она. - Как же так? Всю жизнь… Всю жизнь вместе… И вот так… бросить… ради этой… девчонки!
Ее горе было таким огромным, таким искренним, что моя собственная злость немного отступила, сменившись острой, режущей жалостью. Я прижался к маме сильнее, ощущая под тонкой тканью халата упругость ее тела, тепло кожи.
Мое дыхание участилось – не только от волнения. Близость была неожиданной, слишком интимной для обычных отношений матери и сына. Я чувствовал изгиб ее талии, мягкость живота, а ее рука на моей голове гладила мои волосы, и это было одновременно утешительно и странно возбуждающе.
- Он… он сказал, что она… что она дает ему то, чего я не могу… – шептала мама сквозь слезы, ее голос прерывался. - Молодость… страсть… - она всхлипнула. - А я… я старая, скучная для него…
- Ты не старая! – вырвалось у меня резко, почти сердито.
Я поднял голову, глядя ей в лицо. Слезы текли по маминым щекам, размазывая остатки макияжа, но даже сейчас, опустошенная и плачущая, она была красивой. По-настоящему красивой, не как эта кукла Ольга.
- Ты красивая! И лучше ее! В миллион раз!
Мои слова, кажется, удивили маму. Она посмотрела на меня широко раскрытыми, мокрыми от слез глазами, потом ее губы дрогнули, и она потянулась ко мне. Я подумал, что она хочет снова прижать мою голову к себе, но нет - ее ладони легли на мои щеки, и мама посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде была такая боль, такая потребность в поддержке, что мне стало не по себе.
- Сыночек… – прошептала она.
И вдруг ее лицо приблизилось. Я замер. Ее губы, мягкие, чуть дрожащие, коснулись моей щеки, оставив влажный, солоноватый след от слез. Потом последовал еще один поцелуй. И еще. Нежные, материнские поцелуи скользили по моей щеке, по виску.
Я закрыл глаза, сбитый с толку, смущенный, но и завороженный. Мамино тепло, ее запах, ее близость – все это смешивалось в голове, вызывая странную путаницу чувств.
А потом все резко изменилось.
Ее губы нашли мои. Сначала это было просто прикосновение – неуверенное, робкое, мокрое от слез. Как будто мама искала утешения, подтверждения, что она не одна. Я не шевелился, оцепенев, а ее губы были мягче, чем я мог себе представить, теплыми и пахли ее помадой. Мама не отстранялась, наоборот, ее пальцы сильнее вцепились в мои щеки, и поцелуй стал другим - нежным, но уже не материнским. Более настойчивым. Ее губы слегка приоткрылись.
Я почувствовал прилив крови к лицу, к ушам, и вниз живота. Острое, смущающее возбуждение ударило в пах, и я инстинктивно попытался отстраниться, но мама не отпускала. Ее дыхание стало прерывистым, горячим на моем лице.
