Тюремный барак в сталинском лагере.
Лагерь молчал, но не спал. Скрипели нары. Дышали во сне. Кто-то стонал от боли, кто-то бормотал молитвы. Воздух был плотным — смесь дезинфекции, немытых тел, мочи и плесени. Окна в бараке были высокими, узкими, перечёркнутыми решёткой, как кости в гробу. Сквозь них луна протягивала полосы света — тонкие как лезвия. Одна из них скользнула по спине женщины, сидевшей на нижних нарах. По потёртой коже, будто высушенной, но всё ещё живой.
Её звали Алла. Она была полной — не той полнотой, что бывает от избытка, а той, что остаётся после голода. Тело её словно пыталось выжить, накапливая каждую калорию, как будто зная: завтра снова будет пусто. Жир лежал на боках тяжёлыми складками, дрожал при каждом движении. Живот провисал, но не мешком — он был упругим, как тесто, пропитанное солёной водой. Кожа — бледная, с сеткой растяжек, покрытых потным блеском. Некоторые трещины ещё не зажили.
Она сидела, расстёгивая телогрейку. Материал скрипел, как старая кожа. Когда она сняла её, её тело дрогнуло — не от холода, а от привычки прятаться. Грудь — большая, обвисшая — мягко упала на живот. Кожа под ней была влажной, с тёмными сосками, окружёнными розовыми ореолами, как уста, приоткрытые в шоке. Она провела рукой по груди, будто проверяя, всё ли на месте.