После бомбежки тишина — не потому что опасность миновала. Нет. Тишина — потому что сил кричать уже нет. Еда кончилась три дня назад. Осталась только пыль на дне старого пакета из-под сухарей, которую Анна всё ещё держала в кармане, как святыню. Теперь и она исчезла. Они сидят в том же углу, но одеяло уже не скрывает их — оно смято, брошено в сторону, как ненужная оболочка. Холод теперь не просто пронизывает — он въедается как гниль. Но тело Анны всё ещё излучает тепло. Нет, не просто тепло — жар.
Она падает внезапно. Не кричит. Не предупреждает. Просто — оседает. Голова запрокидывается, волосы падают на пол, как тяжёлая волна. Глаза закрыты. Дыхание — поверхностное, но грудь всё ещё поднимается, медленно, как будто тянет за собой весь вес тела.
— Мама! — Максим хватает её за руку.
Она не отвечает. Он начинает растирать её ладони — сначала робко, потом сильнее. Его пальцы скользят по мягким предплечьям, по полным запястьям, по коже, которая, несмотря на истощение, остаётся мягкой, тёплой. Но она не приходит в себя. И тогда — медленно, с остановками, с дрожью в пальцах — он решается. Расстёгивает верхнюю пуговицу её рубашки. Потом следующую. Каждое движение — как взлом. Как преступление, которое он уже совершил в мыслях, но теперь делает в реальности. Рубашка раскрывается.