Солнце уже клонилось к горизонту, растекаясь по небу, как растопленное масло, окрашивая кукурузные стебли в багрянец, будто поле горело изнутри. Воздух был пропитан запахом влажной земли, навоза, кислого молока и запаха греха, который, как мне казалось, висел на мне как пелена. Я шла по узкой тропе между стеблями, которые хлестали по бёдрам, будто бичами, и каждый шаг отзывался в теле — не усталостью, а чем-то другим, более глубоким, более тёмным.
Меня зовут Аня. Мне восемнадцать. Я доярка. Работаю с утра до ночи, выдаиваю коров. Еще в подростковом возрасте мои груди стали неестественно большими — тяжёлыми, как два мешка с крупой. Они болели к вечеру. Особенно после смены.
На мне был грубый холщовый сарафан — серый, с пятнами сена и молока. Под ним — корсет из толстого льна, стянутый до боли. Он не поддерживал, он давил, врезался в тело, впивался в подмышки, врезался в бока, но самое страшное — он выдавливал грудь вверх, так, что она выпирала из-под ткани, как будто пыталась вырваться наружу. Ткань была влажной от пота, прилипала к соскам, обрисовывая их, как будто рисовала на сарафане два тёмных, набухших кружка. Они проступали чётко и я знала — кто-нибудь их уже видел.
Пот стекал между грудями, тонкой струйкой, как слеза, как грех, который не смоешь. Он скапливался в складке, где кожа не дышала, где всегда было влажно, и от этого — зуд, жжение, желание. Я шла, и с каждым шагом грудь тряслась, била о рёбра, отдавалась болью в плечах, но ещё сильнее — теплом внизу живота. Между ног становилось всё теплее, влажнее. Я чувствовала, как мои половые губы набухают, как они прилипают друг к другу, как скользят при ходьбе, как соки выделяются сами, без моего согласия, без мысли, просто потому что тело просило.
Я вспомнила, как вчера вечером, после смены, я стояла у корыта, мыла руки, и случайно коснулась себя — пальцем, одним пальцем, между ног, и тут же содрогнулась, как от удара током. И тогда я вспомнила батюшку. Его голос, грубый, как наждак, в тесной исповедальне:
«Такие мысли — от лукавого, дщерь. Ты — храм, а не блудница. Не смей касаться себя, не смей думать о мужчинах, не смей желать — иначе отлучу от причастия.»
Но сейчас, в этом поле, под этим закатом, с этим потом, с этой грудью, с этим влажным пульсом между ног, я думала: Батюшка говорил — такие мысли от лукавого... Но отчего же тогда тело само просит? Отчего же соски набухают, когда я вспоминаю, как Иван, конюх, смотрел на меня вчера, как его глаза скользили по моей груди, как он сглотнул, когда я наклонилась? Отчего же, когда я ложусь спать, мне снятся руки, которые сжимают меня, не как корсет — как мужчина, который не боится моего размера, который не стыдится, а хочет, хочет, хочет...
Я остановилась. Ветер шелестел кукурузой. Где-то вдалеке залаяла собака. Я опустила руку. Не к груди. Книзу. Через ткань. Просто, чтобы прижать. Просто, чтобы унять. Но пальцы сами вдавились, сами начали двигаться, медленно, в такт дыханию. И я закрыла глаза. И в этот момент поняла: я уже проклята. Но не от батюшки. От себя. От этого тела. От этого желания, которое больше не спрятать.
Кукуруза шептала. Не просто шелестела — шептала. Листья, острые, как лезвия, хлестали по голым ногам, оставляя тонкие полосы, будто кто-то бичевал меня за каждый шаг, за каждый вздох, за каждый толчок груди, который отзывался внизу живота тупой, нарастающей болью. Ветер гнался за мной, обвивал бёдра, проскальзывал под сарафан, касался влажной кожи, и я знала — это не ветер. Это они. Бесы. Те, что живут в тенях, в земле, в стеблях, в каждом зёрнышке, что растёт без божьего благословения.
Я остановилась. Сердце билось не в груди, а между ног. Там, где всё пульсировало, набухало, просило. И тут я увидела его — початок. Толстый. Длинный. Сочный. Выросший в тени, прижатый к стеблю, как будто его спрятали. Он был обёрнут в зелёные листья, но кое-где они раскрылись, и сквозь щель проглядывали зёрна — плотные, влажные, золотисто-жёлтые, блестящие от сока, как будто готовые лопнуть от избытка влаги. Я не могла отвести глаз. Он был неприличным. Не как коровье вымя. Не как капуста. Он был мужским.
Я опустила руку. Медленно. Как будто кто-то смотрел. Как будто сам господь наблюдал сверху, сквозь багряные тучи. Я провела пальцем по его длине. Тёплый. Упругий. Покрытый тонкой плёнкой влаги. И тут же вспомнила — как видела жеребца в конюшне, как он вставал на дыбы, как его член выскакивал из прикрытия, толстый, пульсирующий, с набухшей головкой, как он брызгал белой струёй в сено, и как я стояла, прижавшись к стене, со сжатыми бёдрами, с дрожью в коленях, с желанием, которое не могла назвать.
Пальцы мои задрожали. Я развернула листья. Почти весь початок был обнажён. Зёрна блестели. Я провела по ним ногтем. Сок выступил, стек по моей руке. Густой. Сладковатый. Как сперма. И тогда я почувствовала — больше не могу. Не могу сдерживать. Не могу притворяться. Не могу быть той, кого батюшка благословляет на праздник. Я схватилась за шнуровку корсета. Развязала. Один узел. Второй. Третий. Ткань ослабла. И тут же — освобождение.
Грудь вывалилась наружу, тяжёлая, пышная, как будто вздохнула после долгого заточения. Соски были твёрдыми, набухшими, темнее, чем обычно, с мелкими каплями пота, скопившимися на ареолах. Они стояли прямо, как два маленьких рта, жаждущих прикосновения. Я не прикрыла их. Я показала. Полю. Ветру. Бесам. Самой себе. Я прижала початок к груди. Не к лицу. Не к животу. К груди. К соску. И провела по нему — вверх-вниз. Медленно. Как будто это был не початок, а что-то другое. Что-то, что должно было дать мне то, чего не даёт ни молитва, ни пост, ни корсет.
Между ног стало горячо. Слишком горячо. Я почувствовала, как рубаха промокает, как ткань прилипает к половым губам, как они набухают, как внутренние соки вытекают, медленно, но неумолимо, как будто тело сдавалось. Я не останавливалась. Я двигала початком по соску, вверх-вниз, вверх-вниз, и с каждым движением внутри меня что-то сжималось, как пружина, как будто я сама себя готовила к греху.
На исповеди скажу — искушал бес... — пронеслось в голове. — Скажу, что он шептал мне в ухо, что он заставил меня раздеться, что он вложил початок в мою руку... Но я знала — это я сама захотела. Это я сама распустила шнуровку. Это я сама прижала его к себе.
Я вспомнила деревню. Девку. Ту, что была старше меня на год. Как её вывели на площадь. Как сорвали с неё рубаху. Как привязали к столбу. Как отец-настоятель читал ей акафист, а мужики били её розгами по спине, по бёдрам, по ягодицам, пока кожа не лопнула, пока она не кричала, пока не упала. За что? За то, что лежала в поле с парнем. За то, что хотела. А я сейчас стою здесь. С початком в руке. С грудью наружу. С мокрой рубахой. И знаю — если меня увидят, меня тоже высекут. Но я не остановлюсь. Потому что я уже внутри греха. И он вкуснее, чем рай.
Я пошла глубже. Не по тропе. Не туда, где можно быть замеченной. Глубже — в самую гущу, где кукуруза стояла плотно, как стена, где свет уже не проникал, а только сочился сквозь листья, оставляя на земле пятна, похожие на следы ладоней. Стебли хватали меня. Не просто касались. Хватали. Как будто у них были пальцы. Как будто они знали, зачем я пришла. Один впился в бедро, оставив царапину. Другой — в грудь, будто пытался стянуть ткань. Третий — в затылок, удерживая, как будто говорил: не уйдёшь.
Я сбросила сарафан — одним резким движением, будто сдирала с себя грех, который всё равно оставался под ним. Он упал в пыль, тяжёлый, пропитанный потом, молоком, страхом. Я осталась в одной рубахе — грубой, льняной, почти прозрачной от влаги. Она прилипла ко мне. К груди. К животу. К бёдрам. Ткань обтянула соски, обрисовала ареолы, как будто я стояла голой перед зеркалом. Грудь дрожала при каждом дыхании, тяжёлая. Я опустилась на колени. Не молиться. Не каяться. А падать.
Пыль взметнулась, осела на кожу, на бёдра, на ступни, впиталась в колени, как будто земля уже начала поглощать меня. И тогда пальцы сами двинулись. Не по приказу. Не от мысли. От того, что жило внутри. Они скользнули по внутренней стороне бедра. Я почувствовала тепло. Горячую, пульсирующую влагу, которая вытекала изнутри, как из раны, как из источника, который не может остановиться.
Пальцы коснулись клитора. Он был набухшим, как изюминка, втянутый под капюшон, но при первом прикосновении — вспыхнул. Я застонала. Не громко. Тихо. Но звук вышел — и повис в воздухе как признание. Я провела по нему. Один раз. Медленно. Затем — быстрее. Затем — сильнее. Я начала двигать пальцами, как будто это был не мой палец, а что-то другое — член, рука того конюха, что смотрел на меня вчера, с голодом в глазах. Я чувствовала, как соки стекают по внутренней стороне бёдер, как ткань впитывает их, как она темнеет, как пятно расползается, как будто я испускаю грех через кожу.
Вот бы сейчас батюшка увидел... — пронеслось в голове. — Вот бы он стоял здесь, в своей сутане, с крестом на груди, с глазами, полными осуждения... А я — на коленях, с пальцами внутри, с грудью, обнажённой, с лицом, искажённым от удовольствия... Может, сам бы захотел... Может, сорвал бы с себя рясу... Может, встал бы передо мной на колени... Не для молитвы. А чтобы лизать меня. Чтобы целовать мои соски. Чтобы войти в меня, как в исповедальню...
Я услышала, как шепчу. Господи, помилуй... Господи, помилуй... Господи, помилуй... Слова падали с губ как пепел. Но пальцы не останавливались. Они двигались быстрее. Глубже. Один палец вошёл внутрь. Затем второй. Я почувствовала, как влагалище сжалось, как оно приняло их, как оно всасывало, как будто хотело больше. Я начала двигать ими, как членом. Вошла. Вышла. Глубже. Быстрее. Сильнее.
