Дождь не прекращался с вечера, монотонно стуча по стеклу, как будто кто-то пальцем тыкает в мир снаружи, требуя впустить. В квартире пахло детским кремом и той усталой влажностью, что остаётся после бессонных ночей — запах пота, мочи и грудного молока, пролитого на простыню. Маша только что уложила своего, наконец-то, после трёх часов плача и барахтанья, когда в дверь постучали. Тихо, настойчиво, с отчаянием.
Она встала. Ноги будто ватные, будто ходишь по дну бассейна. Открыла. Дима стоял в подъезде, прижимая к груди мокрого от пота младенца, который плакал — коротко, хрипло, с перерывами, будто сил не хватает даже на крик. Глаза у Димы были красные, ввалившиеся, с синеватыми мешками, как у алкоголика после недельного запоя. Он молчал, просто стоял, и только его руки дрожали, передавая вибрацию ребёнку, будто трясут дерево, чтобы упало последнее яблоко.
— У меня ничего нет. Жена уехала к матери. Я не знаю, что делать.
Маша смотрела на него, на этого взрослого мужчину, который стоял как нищий у церкви, и чувствовала, как внутри что-то сжимается. Как будто её тело само поняло: голодный — надо кормить. Она не раздумывала. Просто кивнула, отступила, пропуская его в спальню. Села на край кровати, потянула за пояс халата. Тот распахнулся, и грудь вывалилась наружу — тяжёлая, набухшая, с соском, потрескавшимися за последние недели. Одна грудь была ещё влажной от последнего кормления, другая — сухой, но напряжённой, как перезрелый плод.