В доме, где время, казалось, застыло в позолоте рам и терпком аромате дорогого коньяка, всё ещё пахло детством. Таким же приторно-сладким, как вишнёвый сироп на дне забытого стакана. Восемнадцать лет Маша прожила в этих стенах, звенящих от тишины, где каждый её шаг по паркету отзывался эхом, слишком громким для её миниатюрных ступней.
Она была хрустальной фигуркой под стеклянным колпаком, вылепленной из наивности и отцовской воли. Её мир был выстроен из нельзя и опасно, ограждён от всего, что могло оставить царапину на её фарфоровой душе. Её тело, маленькое и хрупкое, с детскими округлостями и пухлыми губами, которые никогда не знали поцелуя, всё ещё хранило сладковатый запах молока и детского крема. Она была его вечной девочкой. Его чистой, нетронутой Машенькой.
А он был тем, кто держал стеклянный колпак в своих руках. Он видел, как в её больших, доверчивых глазах, всегда ищущих его одобрения, смешивались любовь и робкий страх. Видел, как она по-детски тянулась к нему за объятиями, когда ей было страшно ночью, как цеплялась за его палец своей маленькой ручкой, ещё вчера. Он видел в этой детской привязанности — нечто большее. Зерно, которое он посадил и теперь, в день её совершеннолетия, был готов взрастить в новый, извращённый цветок.