Здравствуй, мой дорогой сынок!
Ты теперь далеко… В сотнях километров от меня, и поэтому, возможно, пришло время рассказать тебе о том, что действительно происходило между нами в то душное лето.
Наверное, ты помнишь, как я стала другой? Это была не просто смена гардероба — это был тщательно продуманный спектакль, где единственным зрителем был ты.
Помнишь то вязаное платье? Нежно-бежевое, почти телесного оттенка. Я примеряла его десятки раз перед зеркалом, замирая от смеси стыда и возбуждения. Вся его дерзость заключалась в тонкой вязке. Материя, хоть и плотная на ощупь, была полупрозрачной. При дневном свете, особенно если я стояла напротив окна, сквозь петли узора явственно проступали очертания моего тела — тени изгибов, тёмные круги ареол, и даже выпуклости сосков, твердевших от прикосновения ткани. Платье настойчиво подчёркивало моё достоинство, делая акцент именно на груди, которая казалась мне в нём ещё больше и тяжелее, словно вся она подавалась вперёд, навстречу тебе.
Я знала, как работает эта игра света и тени — они не кричали, а просто шептали, заставляя всматриваться, догадываться, желать увидеть больше.
Макияж тогда я наносила с особой тщательностью. Надо же, я будто готовилась к самому важному свиданию в жизни! Выходя из своей комнаты, я говорила тебе, уткнувшемуся в телефон:
— Ох, кажется, я никуда не успеваю… — я делала паузу, давая тебе время поднять на меня глаза. И ты поднимал. Ты оценивал меня взглядом, а внутри меня всё замирало.
Отчаянным жестом была и та маленькая просьба. Я вышла к тебе, повернувшись спиной, и с беспомощным видом протянула застёжку-молнию.
— Поможешь? Я не дотянусь, — притворно оправдывалась я, а ты, всегда послушный, всегда готовый помочь маме, подходил. Пальцы твои касались моей обнажённой спины. Я чувствовала лёгкую дрожь в них, слышала, как ты затаил дыхание, пытаясь зацепить крошечную металлическую собачку, не касаясь меня больше, чем это было необходимо. Я стояла, прикрыв глаза, вся — как натянутая струна, надеясь, что рука твоя дрогнет, что она не остановится на этой молнии, а ляжет на мою горячую кожу. Но ты лишь коротко проводил застёжкой до самого верха.
— Готово! — говорил ты. Сколько в этом слове слышалось дистанции, которую ты старался сохранить!
А позже, ближе к ночи, я возвращалась, нарочито громко захлопывая дверь. Я смывала тушь с ресниц под струями воды в ванной, чтобы выйти к тебе с заплаканными, по-настоящему несчастными глазами.
— Ему даже не было интересно, — всхлипывала я и опускалась на диван рядом так, чтобы позволить плечу коснуться твоего. Я говорила о каком-то мифическом «нём», о свидании, которого никогда не было, но вкладывала в эти слова всю свою настоящую боль — боль от твоего, сынок, неприкосновения!
— Я никому не нужна, — говорила я со слезами. Это была чистая правда, потому что нужна я была только тебе.
И ты утешал меня. Твоя рука лежала на моей спине, в том самом месте, где расстёгивалась молния, тяжёлая и успокаивающая. Ты говорил что-то, о том, что я прекрасна, что я заслуживаю большего. Твои слова были бальзамом, но они же были и пыткой. Ведь ты видел мои слёзы, видел мое мнимое унижение, но так и не сделал того единственного шага, который я отчаянно ждала. Ты был джентльменом. И был моим сыном.
Помнишь, как ты заставал меня раз или два выходящей из ванной полностью обнажённой? Я высчитывала время, прислушиваясь к твоим шагам в коридоре, и выходила именно в тот момент, когда ты должен был проходить мимо. Дверь открывалась, я уверенно выходила, делала вид, что полностью поглощена собой, вытирая полотенцем длинные влажные волосы. Но каждый мой нерв был натянут как струна, улавливая малейшее движение с твоей стороны.
Я поднимала руку, чтобы откинуть волосы назад, чувствовала, как тяжёлая, налитая грудь послушно смещается вверх, упругая мягкость на мгновение задерживается в воздухе, прежде чем снова обрести свою свободу, а потом лёгким колыханием расходится по всему телу.
Капли воды, не спеша, скатывались по коже, оставляя влажные тропинки. Одна — от виска по шее, другая — скользила по ключице и пропадала в тёплой долине между грудями. Ещё одна, более настырная, путешествовала по рёбрам, по изгибу живота, устремляясь ниже, туда… В общем, туда, куда твой взгляд, как я надеялась, мог бы последовать, будь он чуть смелее.
Я проходила мимо тебя, ощущая жар твоего замершего на мне взгляда. Воздух между нами сгущался, становился влажным и тяжёлым, как в грозу. Я чувствовала волну тепла, исходящую от тебя, это электрическое притяжение, которое заставляло мурашки бежать по моим рукам. Я видела, как твой взгляд, обычно такой прямой и ясный, на мгновение терял фокус, скользил по моей фигуре и задерживался на округлостях на ту самую запретную секунду дольше дозволенного.
В эти мгновения я осознавала себя твоей матерью с невероятной и болезненной остротой. Каждая клетка моего тела помнила, как когда-то питала тебя, как становилась твоим первым домом. И теперь, когда ты стоял так близко, эта связь обретала новое, тревожное измерение — материнская нежность сплеталась с женским трепетом, создавая невозможную, невероятную мощную гармонию. Я была целиком и полностью твоей матерью — и именно поэтому каждая частица моего существа отзывалась на твоё присутствие таким огненным откликом.
Всего этого, конечно, мне было мало. Твоя сдержанность сводила меня с ума, и я начала думать, что ты просто не решаешься переступить какую-то невидимую черту.
И тогда я задумала нечто отчаянное. Этому моему поступку предшествовали долгие дни подготовки, можно сказать, целый спектакль, где я была и режиссёром, и главной актрисой.
А началось всё с приглашения на вечеринку от старой подруги. Я специально завела об этом разговор при тебе, утром за завтраком.
— Катя зовёт в субботу, у них будет большая вечеринка, — сказала я, будто бы между делом, наливая кофе. — Говорит, там соберётся вся её богемная компания. Художники, музыканты...
Ты молча ел, но я видела, что ты слушаешь.
— Обещает, что будет очень, эм… живо, — продолжила я, подбирая слова. — Катя говорит: «Вика, там пить будут все, ты же с ума просто сойдёшь, ты только не отказывайся». Я, конечно, думаю держаться, но... в такой компании… Знаешь, тут трудно устоять. Не знаю, что со мной будет, если я разойдусь, — добавила я с притворным лёгким смешком, глядя на тебя, чтобы оценить реакцию.
Ты лишь хмуро поднял на меня взгляд.
— И много ты планируешь… пить?
— Ой, не знаю... — я сделала вид, что задумалась. — Но раз уж пошла такая пьянка, надо соответствовать, правда? Говорят, коктейли у них какие-то особенные. Я, наверное, и сама не своя буду к концу вечера.
В субботу я намеренно выбрала строгий наряд — белую блузку и чёрную юбку до колен. После тех мучительных сцен с мнимыми свиданиями мне не хотелось вновь бередить твою ревность, пусть даже притворную. Эта одежда была моей защитой — формально безупречной, почти материнской. Но даже в этом кажущемся целомудрии нашлась деталь, выдававшая моё истинное состояние: ногти были выкрашены в алый цвет. Их яркие вспышки при каждом движении руки словно кричали о том, что старалась скрыть скромная блузка.
Перед уходом, поправляя серёжку в прихожей, я снова поймала твой взгляд.
— Ну, я пошла, — сказала я, поворачиваясь перед тобой, будто ждала одобрения. — Можешь не ждать меня к ужину. Катя говорит, застолье обещает быть долгим, и с этими знаменитыми коктейлями... я, наверное, еле на ногах держаться буду. Не беспокойся обо мне, я справлюсь.
Я произнесла это с такой беззаботной улыбкой, как будто речь шла о предстоящем весёлом приключении, а не о тщательно спланированной ловушке.
Ты ничего не ответил, лишь кивнул.
Я ушла, но провела вечер не на вечеринке, а в кофейне за углом, за одним и тем же латте, растягивая его несколько часов, глядя на городские огни и представляя, как ты сидишь дома и думаешь обо мне. Во мне кипела странная смесь стыда и азарта.
И вот, настало время. Я вернулась домой глубоким вечером. Перед тем как войти, я несколько раз прошлась по подъезду, чтобы участилось дыхание, растрепала волосы, пожевала жвачку с мятой, чтобы пахло так, будто я пытаюсь заглушить перегар.
Я открыла дверь с преувеличенным усилием и тут же уронила сумку на пол в прихожей. Я пошатнулась, проходя мимо гостиной, где ты сидел перед телевизором. Я не смотрела на тебя, но краем глаза видела, как ты замер.
— В-всё… В п-порядке, до-ро-гой, — выдохнула я, специально позволяя словам сливаться в небрежную, сонную улыбку. — Просто я очень... устала. Эти кок-тейли... — Я сделала жест рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, и, не давая тебе возможности что-либо сказать, покачнувшись, прошла по коридору в свою спальню. Я оставила дверь приоткрытой — ровно настолько, чтобы в щель был виден край моей кровати.
И, войдя в спальню, я с небрежной, показной усталостью сбросила с себя всё — и белую блузку, и чёрную юбку, и всё остальное.
— Господи, как же... Как же жарко! — проговорила я так, чтобы ты слышал.
Одежда беспорядочным холмом легла на пол. Я упала на постель совершенно нагой, нарочито не прикрываясь одеялом, зная, что свет из коридора ляжет на моё тело откровенным прямоугольником. Я приняла самую простую и в то же время самую откровенную позу — на боку: одна рука под головой, другая вдоль тела, позволяя твоему взгляду, если он осмелится, свободно двигаться по всем изгибам. Я притворялась спящей, но каждым фибром своего существа ловила звук твоего дыхания из гостиной и ждала. Ждала, когда же этот свет в проёме двери дрогнет, затмившись твоей тенью.
