Галилея, провинция Сирия, правление императора Тиберия
Среди путешественников и самих жителей Святой Земли бытовало поверье, будто сама природа разделила эту страну по нраву ее обитателей. Юг, Иудея, с его выжженными солнцем уступами и безводными долинами, был строптив и суров. Север же, Галилея, казалась благословенным уделом — краем, где Господь не поскупился ни на воду, ни на тень, ни на плодородие.
Воздух здесь был густым и влажным, напоенным смолистым ароматом кедровых рощ, сладковатым душком цветущих полей и свежестью, что веяла с зеркальной глади Генисаретского озера. Холмы, поросшие дубравами и зарослями орешника, были полны жизни: в ветвях щебетали птицы, а в густой траве шуршали невидимые твари. По склонам струились ручьи, сливавшиеся в быстрые речушки, которые несли свои воды в озеро. Солнце, пробиваясь сквозь густую листву, рисовало на земле причудливые узоры из света и тени. Именно в этот, казалось бы, идиллический край, римский орел простер свою стальную длань. На одном из холмов, господствуя над зеленой долиной, был разбит римский лагерь. Словно язва на теле прекрасного пейзажа, он являл собой воплощение чужеродного порядка. У подножия этого холма, в тени оливковой рощи, ютилось небольшое иудейское селение.
Среди тех, кто день за днем нёс здесь свою службу, был центурион Луций Кассий Витул. Бывалый солдат, чье тело было испещрено шрамами, а душа — притуплена годами вдали от дома. Римский солдат, особенно опытный центурион, не был прикован к лагерю цепью. У него могло быть личное время, и под предлогом проверки капканов Луций покинул лагерь через боковые ворота. Его мощная фигура, облаченная в походное снаряжение, неспешно двигалась по склону. На нем был не полный боевой доспех, а кожаный лорика сегментата, потертый и потрескавшийся от солнца и пота. Набедренные кожаные ремни с декоративными элементами глухо позвякивали при каждом шаге, сливаясь со скрипом ремней сандалий. На бедре висел короткий меч гладиус в ножнах. Он не патрулировал — его путь был целенаправленным и вел к реке.
Ибо у Луция была и другая, тайная цель. Много раз, возглавляя патруль, он видел ее. Ту, что сейчас стояла по колено в прохладной воде, склонившись над разложенным на камнях бельем.
Ее звали Шелах, и Луций узнал это имя, подслушав, как зовет ее другая женщина. Ему не было дела до чуждых ему обычаев и веры, но в ее облике было нечто, что заставляло его кровь бежать быстрее. Ей было едва ли за двадцать, и ее тело, скрытое под простым холщовым платьем, обещало ту упругую, девственную свежесть, которую он, изнуренный походной жизнью, почти забыл. Платок сполз у нее на спину, открывая густые волны волос цвета воронова крыла, которые, казалось, впитывали в себя самый свет. У нее было то, что римляне с некоторым пренебрежением, но и с потаенным любопытством называли «восточной красотой»: большие, миндалевидные глаза цвета темного меда, густые черные брови, образующие изящную дугу, и прямой, тонкий нос, придававший ее лицу благородное и печальное выражение. Но больше всего Луция манила ее фигура — невысокая, но совершенная в своих пропорциях. Узкие плечи, тонкая талия, которую он мысленно мог охватить двумя ладонями, и внезапно пышные, округлые бедра, обещавшие щедрость форм под грубой тканью. Когда она наклонялась, чтобы прополоскать ткань, платье влажно облегало ее грудь, и Луций видел упругий, соблазнительный изгиб.
Иногда, к его досаде, с ней был мужчина — сутулый, с проседью в бороде, чей возраст позволял бы быть ей отцом. Но сегодня, как он подсчитал и на что надеялся, ее мужа не было. Она была одна, и ее одинокая фигура у воды была тем, что он искал в этот душный полдень.
Луций сделал последние несколько шагов, и хруст гравия под его сандалиями наконец выдал его присутствие. Он остановился на краю рощи, в нескольких ярдах от нее. Отсюда, из тени деревьев, он мог разглядывать ее без помех. Вода, в которой она стояла, и брызги от стирки основательно намочили ее простое холщовое платье. Мокрая темная ткань теперь липко облегала ее тело, как вторая кожа, вырисовывая каждую линию. Она обрисовывала узкие, но крепкие плечи, изгиб тонкой спины и, когда она повернулась боком, чтобы отжать ткань, Луций с замиранием сердца увидел четкий, соблазнительный профиль ее груди с темным кружком соска, проступающим сквозь мокрую материю. Вода стекала с ее смуглых рук и загорелых икр, и в этом простом, будничном действии была такая естественная, животная грация, что у него перехватило дыхание. Он видел многих женщин, но эта, дикая и пугливая, как лань, волновала его куда сильнее натренированных куртизанок Коринфа.
Шелах, погруженная в монотонный ритм своей работы, вдруг почувствовала тяжелый, пристальный взгляд, впивающийся в нее сзади. Ощущение было таким острым и физическим, будто по ее спине провели раскаленным железом. Ее пальцы замерли на мокром, скользком полотне. Медленно, с растущим ужасом в глазах, она обернулась.
Их взгляды встретились. Его — холодные, серые, оценивающие, полные непоколебимой уверенности и власти. Ее — широко раскрытые, цвета темного меда, в которых вспыхнул чистый, немой испуг. Она застыла, а ее рука инстинктивно потянулась к воротнику платья, бессмысленно пытаясь оттянуть мокрую ткань от тела. В горле пересохло. Она узнала его. Этого римского центуриона с каменным лицом, которого она в страхе провожала взглядом каждый раз, когда его патруль проходил вдоль реки. Но тогда между ними была река и десяток солдат. Теперь же он стоял совсем близко, один, и его одинокое, грозное присутствие было страшнее целого отряда. Тишину между ними нарушал лишь тихий плеск воды и отдаленный крик птицы.
Молчание между ними тянулось, густое и тяжелое, как свинец. Оно было прервано низким, хрипловатым голосом римлянина.
— Ave, — произнес Луций сначала на своем языке, звук был чужим и грубым в этом тихом уголке.
Девушка лишь сильнее вжалась в себя, не отвечая, ее испуганные глаза бегали по его лицу, пытаясь прочесть его намерения.
— Chaire, — попробовал он по-гречески, на койне — лингва франка восточного Средиземноморья.
Но и это не вызвало отклика, лишь усилило панику в ее взгляде. Тогда Луций, скривив губы в подобие ухмылки, с трудом выдавил гортанное, ломаное слово на арамейском, которое он, должно быть, подцепил от лагерных торговцев:
— Шлом? (Мир?)
Это слово, пусть и исковерканное, она поняла. Ее губы дрогнули, и тихо, почти неслышно, выдохнула в ответ:
— Шлом...
Ободренный этим, Луций сделал шаг вперед, сократив и без того короткую дистанцию. Его взгляд, словно щупальцами, скользил по ее мокрому платью, обрисовывавшему каждую выпуклость.
— Айфо бааль? (Где муж?) — спросил он, коверкая звуки.
Шелах залепетала что-то быстрое и несвязное, полное испуга. Луций лишь покачал головой, поднял руку, давая понять, что не понимает. Тогда она, дрожащим пальцем, указала куда-то вдаль, за холмы, где должны были быть пастбища.
Затем его взгляд стал еще пристальнее.
— Йеладем? (Дети?) — снова прозвучал корявый арамейский.
Она смотрела на него, не понимая. Акцент был слишком сильным. Луций сдержанно выругался на латыни и перешел к языку жестов. Он сложил руки перед собой, как будто качая невидимого младенца, и вопросительно поднял бровь.
Понимание мелькнуло в ее глазах, сменившись мгновенной болью и стыдом. Она опустила голову и молча, отрицательно, покачала ею.
И тогда в глазах Луция вспыхнула искра чего-то хищного и уверенного. Он знал, что делает. Его следующий жест был откровенным и циничным. Он согнул руку в локте, пропустил между бедер сжатую в кулак в резком, непристойном движении, универсально понятном на любом языке. Его взгляд был прямым вопросом: «А это? Он делает это с тобой?»
Щеки Шелах вспыхнули, а затем стали мертвенно-бледными. Ужас, холодный и пронзительный, сковал ее. Она больше не думала, инстинкт самосохранения заставил ее отступить назад, к берегу, желая раствориться, убежать.
Но было поздно. Его рука, сильная и обожженная солнцем, молниеносно метнулась вперед и сжала ее запястье стальным обручем. Ее тонкая, хрупкая кость исчезла в его грубой ладони. Попытка побега была пресечена в зародыше. Она замерла, чувствуя, как ее сердце колотится в горле, глядя в холодные, безразличные глаза человека, который держал ее будущее в своем кулаке.
— Ха-ли ий… ий ити, — снова выдавил он на своем ломаном арамейском, и его рука, все еще сжимавшая ее запястье, мощным жестом указала в сторону темной чащи, что начиналась прямо за песчаной косой. Фраза «Иди со мной» прозвучала как приговор.
Шелах вскрикнула — коротко и безнадежно. Ее свободная рука инстинктивно сложилась в мольбе, прижимаясь к груди.
— Ана, адонай! Рахем алай! — зашептала она, обращаясь к небесам, ее глаза застилали слезы. Она была уверена, что сейчас этот язычник затащит ее в лес и зарежет, как ягненка, бросив тело на съедение зверям. В ее мире чужеземец, тащащий женщину в уединенное место, не мог желать ничего иного.
Луций видел ее страх, но истолковал его иначе. Он понял лишь одно — она боится смерти. Он резко тряхнул ее рукой, чтобы привлечь внимание, и, тыча себя в грудь пальцем, покачал головой.
— Ла… ла га-рог, — просипел он, с трудом подбирая слова. «Не… не убивать».
Эти слова, пусть и корявые, дошли до ее сознания, но не принесли облегчения, а лишь породили новую, еще более темную и неясную тревогу. Если не убивать, то что? Его железная хватка на ее руке не ослабла, он потянул ее за собой. Шелах в ужасе оглянулась на родную деревню, на пустынную тропу, на сияющее в зените солнце. Ни души. Никто не увидит, никто не придет на помощь. Повинуясь тяжелой судьбе, она сделала первый шаг, и ее ноги сами понесли ее вперед, в сторону леса.
