Первобытный бунт и освящение
Свет в столовой был не светом, а лезвием хирурга. Резкий, точный, без тени теплоты, он вскрывал пространство, обнажая безжизненный блеск мрамора и выверенную стерильность серебряных приборов.
Тишина здесь имела вес, плотность, почти физическую тяжесть. Этот вакуум давил на барабанные перепонки, высасывая из воздуха последние частицы жизни.
Во главе стола восседала Елена Викторовна. Её спину выпрямлял невидимый корсет из стальных правил. Она не ела. Она совершала ритуал наблюдения, и её взгляд был тяжелее этого безмолвия.
Взгляд Елены обжигал кожу Анны ледяным прикосновением. Она сидела напротив, её собственная спина выпрямилась по инерции, по привычке, вбитой годами. Но плоть восставала. Под тонким шёлком платья цвета запекшейся крови соски болезненно затвердели от напряжения, а в самой глубине живота разливался тягучий, животный голод. То был не голод по еде. Её естество отозвалось древней памятью о жизни, о тепле, о хаосе — обо всем, что было изгнано из этого безупречного мавзолея.