Вопрос, хоть и ожидаемый, снова застал ее врасплох. Но сегодня он не вызывал такого ужаса. Было проще анализировать вчерашнюю боль.— Вчерашние вопросы… они были тяжелые, — начала она, подбирая слова. — Они били туда, где, казалось, есть какая-то защита. А на самом деле ее нет. Даже когда я сняла трусы, думала: «Ну все, теперь меня ничем не смутить». А оказалось, это совсем просто. — Она на секунду замолчала, прислушиваясь к себе. — Но в то же время… это меня как-то раскрепостило. По-настоящему.
— Интересно. А что было после нашей встречи? — его взгляд был прикован к ней, он ловил каждую микроскопическую реакцию.
— Я поела и легла спать — ответила Анна. — Состояние было такое… будто нет ни одной мысли внутри. Полная пустота. А вечером, перед ужином, я размышляла. Над всеми нашими условностями. О том, что в античности рабы ходили голые, и тело им не принадлежало. — Она посмотрела на него, пытаясь понять, не кажется ли это ему бредом. — Я думаю, их разум был куда свободнее нашего. Минимум условностей. Они не тратили силы на эту… внутреннюю цензуру.
Петр Ильич внимательно слушал, не перебивая. Затем задал следующий вопрос:— Когда у вас была кульминация последний раз?
Анна резко сглотнула. Жар хлынул ей в лицо. Она инстинктивно посмотрела на монитор, где разноцветные линии, должно быть, выдали ее мгновенную реакцию. Сказать правду было невыносимо стыдно, но солгать — означало разрушить все, что было построено за эти дни.— Вчера — прошептала она, опустив глаза и густо покраснев.
Петр Ильич не изменился в лице.— Ассоциировали себя с той самой античной рабыней? — уточнил он с холодной любознательностью. — Расскажите подробно. Что именно вы представляли?
Анна смутилась еще сильнее. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Она пыталась найти способ сказать это научно, отстраненно, но слова не складывались. Появилось желание наврать, но идей не было и она сдалась.— Да… — выдохнула она, чувствуя, как горят уши. — Представила себя… не здесь, в этой светлой комнате, а там, в жарком, пропахшем пылью, вином и человеческим телом воздухе. Я сижу не в кресле, а на грубом теплом камне, и солнце печет мне плечи и спину. Это тепло живое, оно проходит внутрь, и я чувствую, как под ним все мои мышцы расслабляются, а в низу живота рождается ленивая, тягучая волна томления. Я сижу, расставив ноги шире, чем нужно просто для удобства, чувствуя, как воздух омывает самую сокровенную, влажную теплоту моего тела. И в этом нет стыда — есть только нарастающее, пульсирующее осознание каждой своей клетки.
Вокруг — другие рабы. Мужчины. Их взгляды — не просто взгляды. Они — как прикосновения. Вот коренастый мужчина с мощными руками оперся на метлу. Его глаза медленно, как бы оценивая, скользят по моим лодыжкам, икрам, дальше — к внутренней стороне бедер, и я непроизвольно чуть сильнее развожу колени, позволяя этому взгляду коснуться того, что скрыто в тени. Мое дыхание слегка сбивается. Другой, молодой и гибкий, с сосудом в руках, останавливается на мгновение. Его взгляд падает на мою грудь, и я чувствую, как под этим взглядом соски наливаются, становятся твердыми бугорками, чувствительными к малейшему движению воздуха. Я не прикрываюсь. Наоборот, мне хочется выгнуть спину, подставить их солнцу и этим голодным взглядам.
И в голове нет мыслей. Есть только одно жгучее знание: здесь можно все. Если он захочет — он может подойти прямо сейчас. Его грубые, рабочие руки могут коснуться моих бедер, раздвинуть их еще шире. Он может войти в меня без единого слова, резко и властно, и мое тело, уже готовое к этому, ответит ему жаркой судорогой. Или я сама могу потянуться к нему, провести рукой по его потной грудной клетке, ощутить под пальцами напряжение мускулов. Никто не удивится. Никто не осудит. Это будет так же естественно, как выпить воды. Один подмахнет, а другой вставит — и в этой мысли нет унижения, есть лишь щекочущий дурман абсолютной, животной правды. Я чувствую себя самкой, готовой к совокуплению, и это ощущение не унизительно, а освобождающе.
Она замолчала, собираясь с духом, чтобы выговорить самое постыдное. — В общем, я думала… что если мне и кому-то из них будет «надо» в одно и то же время… то мы бы тут же вступили в связь. Без слов. Без лишних мыслей. Просто… потому что хочется именно в этот момент. Нет ограничений. Нет табу.
Она закончила и сидела, не дыша, ожидая его реакции — насмешки, осуждения, шока.
Но Петр Ильич лишь медленно кивнул, его взгляд блуждал между её лицом и экраном.— Фантазия о тотальной свободе от социальных договоров. О сведении сексуальности к чистой физиологии, к акту, лишённому личностных обязательств. Очень показательно. Благодарю вас, Анна Сергеевна. Ваша откровенность бесценна.
Анна слегка нахмурилась. В его словах была логика — холодная, безупречная, как уравнение. Но что-то в ней сопротивлялось.
— Нет — сказала она тише, но твёрже, чем ожидала сама. — Не совсем так. Это… не только про освобождение от условностей. И уж точно не про «чистую физиологию».
Она замолчала на мгновение, подбирая слова не для него — для себя.
— Иногда… просто хочется. Без причины, без смысла, без глубокого подтекста. Просто приятно — прикосновение, запах, взгляд. Иногда хочется разнообразия, новизны, даже если это глупо или рискованно. А иногда — просто потому что тело помнит, как это было, и просит повторить.
Она посмотрела прямо на него, и в её глазах мелькнула та самая живая искра.
— Желание — оно не всегда для чего-то, оно может быть просто… желанием. Как жажда воды. Как тяга к солнцу. Мужчине — женщину. Женщине — мужчину. Без анализа. Без оправданий. Без страха, что за этим скрывается.
Петр Ильич молчал и наблюдал на экране кривые.
— Вы говорите так — произнёс он наконец — будто сексуальность может существовать вне смысла.
— А почему нет? — усмехнулась она, и в этой усмешке было больше усталости, чем вызова. — Может быть, иногда смысл — это и есть отсутствие смысла. Просто быть. Просто чувствовать. Без карты, без диагноза, без вашего прекрасного протокола.
— Я не против того, чтобы вы всё это изучали. Но думаю, что все к формуле не сведешь.
И снова, как и в прошлые разы, его спокойная, аналитическая реакция обезоружила стыд. Ее самая потаенная, «грязная» фантазия стала просто интересным психологическим феноменом. Она сидела перед ним голая, только что описав свою мастурбационную фантазию, и чувствовала не унижение, а горькую ясность. Казалось, дальше уже некуда. Она достигла дна. Но вместо ожидаемого краха обнаружила, что дно это — прочное, и с него можно начинать новое движение.
«Временами. чувствую себя падшей и распутной женщиной» — сказала Анна, и слова эти прозвучали фальшиво даже в ее собственных ушах. Она сама почувствовала, как строит эту жалкую защиту, как бы оправдываясь, пытаясь натянуть на себя маску раскаяния, чтобы скрыть то, что бушевало внутри. Она искоса, из-под лба, поглядывала на Петра Ильича, пытаясь уловить в его лице осуждение, насмешку или, на худой конец, снисхождение. Но его лицо оставалось спокойным и внимательным, как у хирурга, наблюдающего за показаниями приборов во время сложной операции.
«Черт, — пронеслось у нее в голове с новой, ошеломляющей ясностью. — Он же читает меня как открытую книгу. Видит каждый мой внутренний вздох, каждую судорожную попытку спрятаться. Знает, что я сейчас лгу, притворяюсь «падшей», лишь бы не признать очевидного».
И тут же, как ошпаренная, она поймала себя на следующей мысли, которая возникла не из разума, а из самой глубины тела: «А это… приятно. Когда тебя мужчина видит насквозь. Не осуждает, не льстит, а просто… видит. Знает о тебе то, чего ты сама боишься себе признать».
Эта мысль была настолько неожиданной и запретной, что отозвалась мгновенной, горячей волной в самом низу живота. Слабая, но отчетливая пульсация, сжимание, томление. Ее тело, предательское и честное, уже отреагировало на идею быть увиденной, понятой, разобранной по косточкам этим умным, спокойным человеком.
«Интересно, — с жгучим, щекочущим нервы любопытством подумала она, — он видит эти мои ощущения на своих приборах? Видит эту влажность, эту дрожь? Для него это просто кривые на экране или он понимает, что именно сейчас происходит в моем теле?»
Вопрос волновал. И Анна, набравшись наглости, какой не чувствовала никогда в жизни, и полной грудь воздуха, задала его вслух, стараясь, чтобы голос не дрогнул:— А что… что показывают ваши приборы?
Петр Ильич перевел взгляд с ее лица на монитор, затем снова на нее. Его губы тронула чуть заметная улыбка понимания.— То, что и должны показывать. Ваше возбуждение, — произнес он просто, как если бы сообщал о температуре в комнате. — Оно волнообразно накатывает. Пока слабое, но уже вполне заметное. Уверен, вы и сами его чувствуете и осознаете?
Он не спрашивал, он констатировал. И в этой констатации не было ни капли смущения или похабности. Был лишь констатация факта, как констатируют восход солнца.
Анне ничего не оставалось, как согласиться. Кивок был едва заметным, но это было капитуляцией.
«Да, чувствую — застучало у нее в висках. — Чувствую, как под твоим взглядом по мне бегут мурашки. Чувствую, как наливается грудь и становится тяжелой. Чувствую эту глупую, предательскую влагу между ног, которая появляется всякий раз, когда ты задаешь свой пронзительный вопрос. И самое ужасное… самое постыдное… что мне это нравится».
