— Ложитесь, Анна Сергеевна. Постарайтесь полностью расслабиться. Доверьтесь мне.
Анна легла на прохладную кожаную поверхность. Прохлада была приятной на ее разгоряченной коже. Никакого смущения не осталось — только тихое, сосредоточенное ожидание и тепло, разливающееся по всему телу, как предвосхищение долгожданного шторма. Она ждала.
Ее ступни в легких кедах все еще стояли на полу, и это легкое напряжение, эта последняя связь с реальностью, вдруг показалась ей неестественной. В этом полном погружении в ощущения любая скованность была лишней.— Наверное… нужно снять кеды? — тихо спросила она, и ее голос прозвучал немного смущенно в новой тишине, установившейся между ними.
— Если так будет удобнее, — откликнулся спокойный голос Петра Ильича. — Давайте я помогу.
Эти простые слова — «я помогу» — прозвучали с такой естественной заботой, что сердце Анны сжалось от неожиданной нежности. Это была не услуга, а продолжение того ритуала доверия, что они начали с повязкой на глаза.— Да, если можно, — кивнула она в темноте.
Она почувствовала, как его руки осторожно взяли ее за пятку. Его пальцы были теплыми и уверенными. Он не торопясь развязал шнурки на первом кеде, его движения были удивительно аккуратными, почти что почтительными. Затем он мягко снял обувь, освободив ее ступню. То же самое он проделал и со второй. Она услышала легкий стук — это он поставил кеды аккуратно рядом с диваном.
И вот она осталась абсолютно обнаженной. Полностью. Теперь ничто не отделяло ее кожу от прохладной кожи дивана, от воздуха комнаты, от его внимания. Исчез последний, пусть и крошечный, барьер. В этой окончательной наготе было что-то торжественное и щемяще-прекрасное. Она была как чистый лист, на котором вот-вот должны были проступить строки новых, неведомых ей прежде ощущений. Глубокая темнота перед глазами и полное отсутствие какой-либо одежды делали ее невероятно уязвимой, но эта уязвимость была сладкой и добровольной, обещающей невиданную награду. Она расслабленно вытянула ноги, позволив ступням коснуться гладкой поверхности, и с тихим вздохом окончательно отдалась ожиданию.
— Пока вы настраиваетесь, я снова прикреплю несколько датчиков на ноги и руки, а также надену шапочку — его голос доносился из темноты, спокойный и деловой.
Она почувствовала легкие прикосновения: эластичные браслетики на запястья и лодыжки, легкую сетку шапочки на голову. И тут же, в полной темноте, ее сознание услужливо подбросило образ: «Античный Рим. Я — рабыня. Эти датчики… как тонкие, изящные кандалы. Они не сковывают движение, но напоминают, что я принадлежу этому моменту, этому исследованию. Я — его собственность на эти несколько минут». И в этой мысли не было унижения, а была странная, всепоглощающая свобода от необходимости что-либо решать.
И вот оно началось.
Сначала его пальцы коснулись ее шеи. Легкие, поглаживающие движения, которые заставили ее вздрогнуть от неожиданности и тут же растаять. Они спустились ниже, к ключицам, вырисовывая их форму, а затем — к груди. Когда его большие пальцы накрыли ее напряженные, твердые соски, по всему ее телу пробежала судорожная дрожь. «Как давно… о боже, как давно никто не касался меня так…» — пронеслось в голове. Она невольно выгнулась, ее таз чуть приподнялся навстречу невидимым ласкам, это была немая мольба о продолжении.
Он понял ее без слов. Его прикосновения сместились ниже, к животу, плавными, гипнотическими кругами. Каждое движение было медленным, исследующим, словно он читал ее тело слепым, но зорким взглядом. Она задерживала дыхание, когда его пальцы приблизились к самому сокровенному. Ее все существо сосредоточилось в одной точке, пульсирующей в ожидании.
И когда он, наконец, коснулся ее, это было не вторжением, а точным, выверенным прикосновением. Несколько круговых движений вокруг клитора, ласкающих, но не настойчивых, и затем — краткое, прямое касание. Этого оказалось достаточно.
Разрядка наступила мгновенно и бурно. Волна удовольствия накатила с такой силой, что она вскрикнула, ее тело выгнулось на диване, а пальцы впились в кожаную обивку. Это была быстрая, яркая, почти болезненная вспышка, смывшая все мысли и оставившая после себя лишь трепетное опустошение.
— Это еще не все — прозвучал его голос из темноты, все такой же ровный. — Десять минут отдыха, потом продолжим.
Но он не ушел. К ее удивлению, его руки не покинули ее тело. Они продолжили гладить ее — теперь уже не возбуждающе, а нежно, расслабляюще. Его пальцы водили по ее бедрам, животу, рукам, снимая остаточное напряжение. Это была та самая нежность, та самая забота после близости, о которой она ему рассказывала и о которой так тосковала. «Никто… никогда… не был со мной так нежен после» — подумала она, и в горле встал комок. Это было слаще самой кульминации.
Десять минут пролетели как одно мгновение. И когда его прикосновения снова стали более смелыми, целенаправленными, коснувшись ее сосков, а затем скользнув вниз, она была готова. Более того, она жаждала этого. Ее тело, отогретое и обласканное, откликалось на каждое движение с благодарной стремительностью.
Вторая кульминация пришла не спеша, нарастая как медленный, мощный вал. Она была полнее, глубже, ярче. Она разлилась по всему телу теплой, золотой волной, заставив ее тихо и бессильно застонать, полностью отдавшись ощущениям.
Когда волна отступила, Анна лежала, тяжело дыша, все еще в полной темноте, чувствуя себя рожденной заново.— Как же здорово… — прошептала она, и голос ее звучал хрипло и удивленно. — Я никогда…
Она не договорила. Слова были бессильны описать то, что она чувствовала. Это была не просто физическая разрядка, это было прикосновение к чему-то первозданному и истинному внутри себя, что все эти годы было сковано страхом, условностями и леденящим одиночеством. Это было прикосновение к мечте.
Анна лежала, постепенно возвращаясь в себя из бездны ощущений. Ее тело было тяжелым, расслабленным и невероятно живым, каждая клетка словно пела тихую, умиротворенную песнь. Спустя какое-то время, еще не открывая глаз под повязкой, она почувствовала легкие, почти невесомые прикосновения. С нее снимали датчики. «Хотя, «снимали» — странное слово, — лениво подумала она. — В комнате никого нет. Кроме него. Его руки. Это он».
Сначала исчезли браслетики с запястий и лодыжек, затем легкая сетка шапочки с головы. Каждое его прикосновение было бережным, даже заботливым. Он не торопился, словно давая ей время полностью прийти в себя. Повязку на глазах он не трогала. И она не решалась ее снять первой. В этой добровольной темноте, в этом коконе из невидимости и наготы, было так безопасно и хорошо, что ей хотелось продлить это состояние хотя бы на минуту, на еще один вздох.
Наконец, она медленно поднялась и сняла шелковое кашне. Мир вернулся к ней — тот же кабинет, тот же мягкий свет, те же приборы. Но все казалось иным, будто очищенным и наполненным новыми смыслами. Становиться босыми ногами на прохладный пол не хотелось, и она, не стесняясь, поджала ноги, села по-турецки прямо на диване, полностью раскрывшись. В этом жесте была уже не вызывающая откровенность, а естественная, почти детская непринужденность человека, которому нечего больше скрывать.
Она огляделась немного растерянно. Взгляд ее скользнул по комнате, и было неясно, ищет ли она халат и кеды, или просто пытается собрать воедино свои разбежавшиеся мысли и чувства.
— В целом… я согласна на вторую фазу, — произнесла она, и голос ее звучал хрипловато, но твердо. — Давайте подпишу прямо сейчас все, что нужно. Расскажите только подробнее… о чем это.
Петр Ильич, наблюдавший за ней с тихим, внимательным интересом, мягко улыбнулся. Его усталое лицо озарилось искренней благодарностью.— Я очень рад вашему решению, Анна Сергеевна. Признаюсь, первый этап нашего проекта без второго имел бы лишь частичный, фрагментарный смысл. Вы — та редкая испытуемая, которая понимает суть глубоко, на интуитивном уровне. Искреннее спасибо вам.
Он подошел к столу, но не сел, а стоя, глядя на нее, начал объяснять, жестикулируя точными, скупыми движениями руки.— Вторая фаза — это исследование динамики и выносливости. Она выглядит так. В первый день цикла — мануальная стимуляция до достижения вашего физиологического максимума. Мы не ставим произвольных цифр. Речь о том, чтобы достичь предела, когда организм, исчерпав ресурс, уже не сможет дать отклик. Это может быть одна, три или семь кульминаций — у каждого своя мера. Это сложная работа. И для вас — как интенсивная физическая нагрузка, и для меня — как для оператора, требующая полной концентрации. Здесь мы изучаем чисто физиологическую выносливость, емкость вашей системы.
Анна слушала, кивая. Это звучало логично и по-научному строго.— На второй день нагрузка снижается примерно до сорока процентов от вчерашнего максимума. Мы даем организму контролируемый стресс, наблюдая, как он восстанавливается после пиковой нагрузки. На третий день — полный отдых, только мониторинг базовых показателей. Потом цикл повторяется. Мы должны увидеть, как ваше тело адаптируется. Становится ли оно «сильнее»? Или, напротив, наступает истощение?
— Понятно. Не выглядит невыполнимым, — сказала Анна, мысленно примеряя на себя этот график.
— Но есть еще один, крайне важный аспект, — продолжил Петр Ильич, и его голос приобрел особую значительность. — Во время экспериментов нам снова потребуется ваша максимальная откровенность. Но на этот раз — не о прошлом, а о том, что происходит «здесь и сейчас». Ваши фантазии, образы, которые будут приходить вам в голову во время стимуляции. Это не просто дополнение. Это ключ. Позволяя себе погружаться в них, делясь ими, вы сможете достигать большей вовлеченности. А значит, мы сможем либо получить больше кульминаций, либо сделать их качественно иными, более глубокими. Это синергия физиологии и психики. Без нее мы будем просто фиксировать мышечные спазмы. А с ней — исследовать целостный человеческий опыт.
