Шепот молитвы стал громче. Но пальцы — ещё быстрее. Словно соревновались. Словно боролись. Но я знала — молитва проигрывает. Потому что тело не лжёт. Оно говорит правду. А правда — в том, что я хочу. Хочу так, что готова сгореть. Готова быть высеченной. Готова быть проклятой. Пот тек не просто по коже — он выделялся изнутри, сочился из пор, стекал между грудями, по животу, по внутренней стороне бёдер, смешиваясь с женскими соками, с той влагой, что уже не скроешь, не вытрешь, не замолишь. Я чувствовала, как она капает на землю, оставляя тёмные пятна, как будто я испускаю себя, капля за каплей.
Я спустила рубаху. Ткань собралась у пояса, обнажив всё. Лобок — влажный, припухший, покрытый мелкими каплями пота и слизи. Полные губы — набухшие, тёмно-розовые, почти фиолетовые от напряжения, от крови, что прилила туда, где теперь пульсировало одно-единственное желание. Я раздвинула ноги. Шире. Ещё шире. Пока колени не вдавились в пыль, пока бёдра не задрожали от напряжения.
И тогда я взяла початок. Тот самый. Толстый. Сочный. Покрытый моим потом, моим дыханием, моими пальцами. Я прижала его к себе. К промежности. К горячей, пульсирующей щели, где всё было мокрым, раскрытым, готовым. Грудь тряслась. Не от дыхания. От каждого движения. От каждого пульса. Они болтались, как у дойной коровы после смены — тяжёлые, набухшие, с сосками, вытянутыми, как будто их только что сжимали. Ареолы покрылись мурашками, соски стали твёрдыми, как камни, будто сами просили, чтобы их касались, чтобы их кусали, чтобы их наказывали.
Я прижала кончик початка к входу. Кожа сжалась. Мышца напряглась. Отказывалась. Но я не остановилась. Я надавила. Медленно. С силой. Со стоном, который вырвался из горла, как крик умирающего животного. Он вошёл. Не сразу. Сначала — только кончик. Больно. Остро. Как будто я разрывалась изнутри. Но боль не остановила меня. Она возбудила. Потому что я знала — это не просто боль. Это — вторжение. Это — изнасилование самой себя. Это — грех, который я сама вожу в себя. Я протолкнула глубже. Дюйм. Ещё дюйм.
Початок скользил внутрь, цепляясь за стенки, заставляя их сжиматься, пульсировать, выделять всё больше влаги, чтобы принять это. Я чувствовала, как он входит, как ткани растягиваются, как внутри что-то ломается, как будто я больше не могу быть чистой, даже если завтра встану у алтаря. Я начала двигать им. Вошла. Вышла. Каждый толчок отзывался в груди, в животе, в голове. Я схватилась за соски. Сжала. Сильно. До боли. Я застонала. Громче. Дико. Как зверь, который больше не может притворяться человеком.
Господи, прости... — вырвалось из губ, дрожащих, как у молящегося. — Господи, помилуй... Господи, прости... но я кончаю... И в этот момент — оно пришло. Не медленно. Не постепенно. Как удар. Как судорога. Всё внутри сжалось. Влагалище. Матка. Живот. Грудь. Пальцы. Пальцы, которые всё ещё сжимали соски, впились в плоть. Я выгнулась. Задрожала. Закричала — ни слово, ни имя, не молитву. Просто звук. Звериный. Человеческий. Женский. Соки хлынули наружу. Густые. Тёплые. Смешанные с потом, с пылью, с семенами кукурузы, что теперь тоже были внутри меня. Они стекали по бёдрам, по ягодицам, впитывались в землю, как жертвенная кровь.
И тогда я вспомнила. Не батюшку. Не исповедь. Нет. Я вспомнила, как в старину за такое, как сейчас, закапывали живьём. Девок. Женщин. Тех, кто "искалечил плоть свою". Тех, кто "сожрал беса в себе". Тех, кто "осквернили божье тело". И я подумала: Пусть копают яму. Пусть бросают меня туда. Но я не откажусь. Потому что даже под землёй я буду помнить, как это было.
Я вогнала початок внутрь до самого основания — не с толчка, не с размаху, а медленно, сдавливая каждую мышцу, каждую клеточку, будто вбивала в себя не кукурузу, а приговор, окончательный и необратимый. Он вошёл до конца, и я почувствовала, как его плотные зёрна, острые, как мелкие зубы, вдавились в самую глубину моего тела, где раньше не было ничего, кроме пустоты и страха, а теперь — только давление, жжение, разрыв. Кожа растянулась до предела, как будто вот-вот лопнет, как будто я больше не женщина, а сосуд, переполненный чем-то чужим, живым, нечистым.
Я закричала. Не от боли. Не от удовольствия. От единства этих двух. От того, что боль и наслаждение больше не различимы, что они слились в один поток, который хлещет изнутри, как кипяток по венам. Крик вырвался из горла, хриплый, животный, такой, что даже кукуруза вокруг будто замерла, будто стебли перестали шелестеть, будто сама земля перестала дышать. Я чувствовала, как под коленями дрожит почва, как будто она откликается на мой грех, как будто она знает, что в этот момент в неё впивается что-то, что нельзя назвать именем.
Моё тело было покрыто потом — не просто влажным, а пропитанным, как тряпка, брошенная в кипяток. Каждый волосок на коже стоял дыбом, каждая пора выделяла соль, страх, сперму земли. Грудь, тяжёлая, перегруженная, тряслась с каждым криком, с каждым движением бёдер, которые сами собой начали двигаться, как будто я уже не управляла собой, а была только проводником. На сосках — синяки. Оставленные моими же руками. Я сжимала их так сильно, что кожа покраснела, вздулась, а потом пошла синевой, как будто внутри них застыла кровь, как будто они больше не часть меня, а жертвы, приносимые на этом поле.
Я начала двигаться. Не пальцами. Не мыслями. Всем телом. Я насаживалась на початок, как на член, как на наказание, как на спасение. Вверх — медленно, с напряжением, с ощущением, что я разрываюсь. Вниз — резко, с силой, с желанием войти глубже, ещё глубже, до самого чрева, до самой матки, до того места, где, как говорят, зарождается жизнь. Но я не хотела жизни. Я хотела смерти плоти. Я хотела, чтобы это тело больше не просило. Но оно только просило сильнее.
И тогда — оно пришло. Как удар молнии, как выстрел изнутри. Я кончила. С диким воплем, как тёлка под быком, как животное, которое не знает стыда, которое не знает молитв, которое знает только одно — насыщение. Моё влагалище сжалось, как кулак, сдавило початок, выдавило из него сок, смешанный с моей влагой, с кровью, с чем-то ещё, что я не могла назвать. Струя вырвалась наружу, горячая, почти парная, обожгла внутреннюю сторону бёдер, упала на землю с тихим шипением, как будто земля отшатнулась от этого прикосновения.
Я выгнулась как лук. Голова запрокинулась. Рот распахнулся. Глаза закатились. Я больше не видела. Не слышала. Не дышала. Я просто была. В этом моменте. В этом грехе. В этом падении. Теперь точно в ад... — пронеслось в голове, как последняя мысль перед обмороком. — Но оно того стоило... Потому что я почувствовала — впервые в жизни — я была свободна. Свободна от батюшки. От корсета. От молитв. От страха. От себя.
И я знала — завтра я пойду в церковь. Опущу глаза. Сложу руки. И скажу: Господи, я не грешила. Я была послушной. Я не думала о мужчинах. Я не касалась себя. Я не желала. Я буду лгать. С чистым лицом. С пустыми глазами. С телом, ещё пахнущим кукурузой, потом и спермой земли. Но я знаю — бог увидит правду. И он не простит. И я не хочу прощения.
Потому что я больше не та, кого он создал...
