Кажется, Исаев услышал молчаливую просьбу. Одна его рука легла на мою талию, вторая — на спину. И чуть-чуть сжалась.
— Пойдем… ко мне.
***
Черт его знает, зачем я позвал этого Никиту к себе.
— Я видела, как Афиногенов о чем-то шептался по поводу Никиты со своими амбалами, — тревожно сообщила мне Настюха минут за двадцать до этого. — А теперь он куда-то пропал. Я боюсь, что он поперся в туалет, а я не могу за ним туда… Саш, пожалуйста?
Я коротко кивнул и пошел искать нашего печально известного факультетского принца в юбке. Так он навсегда отпечатался в моей голове, даже если ходил в штанах.
Я запомнил его как задумчивого, красивого, изящного юношу с женственными чертами лица, талией и едва заметными бедрами. Больше девушка в моих глазах, о чьем «статусе» нужно было себе напоминать. Теперь, когда он отрастил волосы, на его глаза часто падала прядь волнистых волос, из-за чего он перестал замечать, когда я на него косился.
Это одновременно меня раздражало — и радовало, потому что я мог на него коситься чаще.
Поначалу я от выкрутасов этого Никиты ошалел. Парень? Выглядит так? Неправильно. Жутко.
Но он стал вливаться в девчачий коллектив, и скоро его было не отличить от просто еще одной девчонки с факультета. Настолько, что я стал забываться и поглядывать на него, представляя, как я ставлю эту девчонку на колени — или наоборот, поднимая на руки…
А потом снова приходилось напоминать себе, что это пацан.
По всем этим причинам я старался от Никиты держаться подальше. Пока ко мне не подошла Настюха.
Ну а когда я нашел его в туалете, залитого слезами и на коленях, со смазанной тушью, мне хотелось только одного — утопить Афиногенова и его друзей головами в унитазах. Но я сдержался — из-за того, как Никита посмотрел на меня после драки.
Сразу в сердце что-то защемило.
— Не бойся, — выдавил я просьбу. — Тебя-то я бить не буду. Я за тобой.
Он кивнул. Коротко, послушно. Как будто иначе и быть не могло — как будто доверие ко мне стало чем-то данным. Никита попытался встать и тут же рухнул, даже не перенеся вес на ушибленное колено.
Я подхватил его вполне сознательно — не давать же ему падать? Просто поставить пацана на ноги и уйти. План простой — как смыть за собой в туалете.
Но Никита вдруг вцепился в меня. Повис на шее. Как ребенок. Или девчонка.
— Саша…
По моей спине побежали мурашки, а пальцы пронзило электричество.
Почему он такой… неправильный? Или все-таки правильный, именно такой, какой им и должен быть?
Я почувствовал, что мои пальцы, чтобы успокоиться, впиваются в его одежду, давят на кожу. А он даже не сопротивлялся — как будто быть послушным его вторая природа.
Тогда-то я и позвал его к себе.
Дорога домой была недолгой — выйти из универа, три остановки на автобусе и еще пять минут дворами. Но и легкой эту прогулку было не назвать. Никиту так и била дрожь, он все время всхлипывал. В автобусе мне приходилось буквально прижимать его к поручню — и беспокоиться из-за то и дело возникающей эрекции. Во дворах Никита как будто уходил в себя и то и дело норовил шагнуть в кусты или пройти мимо поворота. Пришлось брать его за руку и вести за собой, точно доверчивую собаку-потеряшку на поводке.
Я не знаю, зачем я привел его в свою квартиру. Зачем поднял на пятый этаж на лифте, впустил первым в темную съемную квартиру, где жил с сеструхой. Почему не предложил проводить до дома. Почему не вызвал ему такси и не дал телефон позвонить родным, пока тот сам не додумался до этого уже на моем диване.
Поговорив с мамой (звучали такие слова как «я у… мальчика из универа», «немножко подрались», «да, тот же» и «теперь все хорошо»), Никита тихим голосом попросил разрешения сходить в ванную.
Хочет смыть с себя все произошедшее. Оно и понятно.
Я отвел его в ванную, дал единственное чистое сменное полотенце (он как-то недоуменно спросил «только одно?»), показал где стоят гели для душа. Спросил, оставить ли ему одежду на смену, и вернулся со своей чистой футболкой.
А сам сел на диван в гостиной, ждать. Непонятно только, чего. И откуда у меня стояк. Решительно непонятно.
Наконец он вернулся — неуверенно замер в проеме с мокрыми, подсушенными феном волосами. Моя едва растянутая футболка висела на нем, словно короткое платье. Слишком короткое — я мог видеть его белые трусики с кружевной каймой, на которых выделялся бугорок яичек.
Меня окатило волной горячего возбуждения. Что со мной не так?!
— Спасибо, Саш, — тихо сказал Никита, присаживаясь на краешек дивана.
— За что? — прохрипел я, втягивая носом воздух. Запах. Он не воспользовался моим гелем для душа. Никакой морозоной свежести: от него так и веяло слабым ароматом фруктов и молока.
Такой наивный и чистый запах, что меня даже не смущало, что так обычно пахло от сестры.
— Да… за все, — невесело рассмеялся парень. — Что спас, отбил у этих… что вывел оттуда и привел к себе. Не уверен, что я смог бы выдержать допрос… мамы.
Да, и пусть мне станет стыдно. Он тут переживает, наверное, худшее, что с ним случилось, а я…
— Да че там, — пробормотал я, борясь с желанием подвинуться поближе. Повисла неловкая пауза. Диван вдруг показался мне огромным. Слишком, невероятно, безумно длинным. Как будто Никита сидел где-то на другом конце страны. — Хочешь, телек посмотрим?
Он кивнул. Я включил какой-то телеканал, где шла дурацкая американская комедия, где все флиртовали со всеми. Никита осторожно, как будто не был уверен, что можно, смеялся. Тихо и быстро, словно кто-то потряс колокольчиком — и при этом прикрывал рот. Голос у него был ниже, чем у большинства девочек — но при этом куда более мелодичный. И говорил он быстро, совсем как сеструха.
Он продолжал смеяться, подобрав под себя ноги и устроив на коленках подбородок, а я едва ли улавливал хоть слово. И думал только о том, что я знал. Знал, зачем я привел его в свой дом, поднял на пятый этаж на лифте, предложил душ и свою футболку.
Потому что я до боли в груди — и чего уж там скрывать, до ноющей боли в паху — хотел его.
Почувствовав очередную волну горячих мурашек, я так заскрипел зубами, что побоялся, что Никита услышит.
К счастью, фильм вскоре кончился. Я постелил ему на диване, а сам удалился в комнату, обдумывая, передернуть или нет. Но это показалось мне мерзким после всего, что пережил пацан в соседней комнате, и я просто лег спать.
Заснуть не вышло. Через полтора часа я встал и пошел на кухню выпить воды. Я осушил залпом стакан, со стуком поставил его на кухонный стол и замер: а ну как разбудил гостя?
И правда, из гостиной послышались звуки. Я пошел извиниться — но замер. Похоже, что к моему походу за водой звуки не имели никакого отношения.
Никита плакал. Я даже не помнил, когда плакал в последний раз. Наверное, когда меня в четырнадцать снова попытался ударить отец. Тогда последние слезы на моих щеках высохли, и я записался на бокс.
Я подошел и присел на корточки рядом с диваном.
— Никита.
Парнишка замер. Потом повернулся. На щеках — едва различимые в лунном свете дорожки слез. Грудь снова кто-то сжал в кулаке. Не в силах противиться, я лег рядом с ним, оттеснив оробевшего Никиту к стене, накрылся его одеялом, а потом притянул парня к себе.
— Все хорошо, — сказал я прямо в его настороженные, пухлые от слез глаза, — можешь поплакать.
Если бы я знал, какой фонтан это откроет… сделал бы это раньше. Никита сам обвил меня руками за спину. Я прижал его голову к своей груди.
Словами не передать, как я презирал себя в тот момент.
За то, как сильно наслаждался тем, что он плачет. Тем, как он плачет. Тем, что орошает слезами мою футболку, тем, что руками тот уже давно и без стеснения обвил меня за туловище, вцепившись в спину. Тем, какой он худенький — я без проблем обвил вокруг него свои руки, прижимая еще ближе.
Но и подавить это наслаждение было невозможно. Такой теплый, такой мягкий и покорный мне…
И я сдался. Начал с того, что опустил свое лицо, зарылся носом в его еще слегка влажные волнистые волосы, которые пахли розами и белым чаем. Потом провел рукой по его спине, слегка надавливая кончиками пальцев. Я искал и находил его чуть торчащие лопатки и позвонки. Вторая рука сама устремилась к его бедрам, погладила их, скользнула к внутренней стороне бедра. И прежде чем сжать его мягкую, чуть пухлую ляшку, я успел подумать: «Это же парень. Что я делаю?»
Но рука уже сжала его восхитательную мягкость, и Никита застонал: жалостливо и чуть просяще.
После чего я отогнал эту бесполезную мысль от себя, как надоедливую муху.
***
Когда Саша прижал меня к себе и разрешал открыто выплакаться, я чувствовал облегчение. Покой.
Когда Сашины руки стали гулять по моему телу, я почувствовал огромное напряжение. Словно кто-то внутри меня натянул струну. Наверное, я должен был чувствовать страх или неприязнь — в конце концов, меня только несколько часов пыталось изнасиловать трое парней… но я не мог. Ведь это он меня спас. Саша. И если в каждом слове тех трех мудаков я слышал презрение, то в его голосе я слышал только заботу… и верил в нее.
Потом он сжал внутреннюю сторону моего бедра — струна лопнула, и я застонал.
Это было так стыдно… но так приятно. Мой член бессильно упирался в клетку, от чего ощущение приятной тяжести и ноющего желания лишь нарастало.
