Мне на шею надевают жесткий кожаный ошейник, от которого пахнет старым потом и кожей. К ошейнику крепится массивное металлическое кольцо. Старшая рабыня продевает в него толстую веревку, другой конец которой привязывает к кольцу на столбе. Веревка короткая, вынуждает меня принять унизительную позу: я не могу ни встать в полный рост, ни лечь. Мне приходится опереться на столб согнутыми в локтях руками, а спину выгнуть дугой, так что ягодицы и распахнутая между расставленных ног промежность оказываются выставлены на всеобщее обозрение.
Наступает тишина. Старшая рабыня обходит меня кругом, ее сандалии шаркают по пыльному двору. Она останавливается перед другими рабами, ее голос, жесткий и звонкий, разносится по двору:
— Смотрите! Вот новое животное, которое появилось в нашем хозяйстве! — она с силой хлопает ладонью по моей ягодице, звучно и унизительно. — Не думайте, что оно лучше вас. Оно такое же. Тварь. Дрянь. Но всякая тварь должна знать свое место!
Она снова подходит ко мне, ее пальцы грубо щиплют кожу на бедре.— Эта треxдырка — ее слова падают, как камни — еще не знает наших порядков. Она думает, что ее белая кожа что-то значит! Нет! Под ней такая же грязь, такое же нутро! Она ссыкуха, которая будет визжать от первого же удара!
Каждое ее слово — «тварь», «дрянь», «ссыкуха» — обжигало сильнее солнца. Стыд сдавливал горло, но где-то глубоко внутри, в самой потаенной глубине, от каждого унизительного эпитета пробегала предательская волна жара. Я чувствовала, как на лбу выступает испарина, а между ног предательски пульсирует.
Она завершает круг и останавливается прямо позади меня, ее тень падает на меня.— И сейчас мы будем ее дрессировать. Покажем этому куску верблюжьей кучи, в котором мне придется испачкать свою плеть, его настоящее место!
И когда последние слова — «кусок верблюжьей кучи» — сорвались с ее губ, что-то во мне оборвалось. Это была уже не просто фантазия. Это была настоящая, абсолютная капитуляция в реальности. Я не просто представила это — я почувствовала себя этим. Тварью. Дрянью. Кусочком грязи. И в этом тотальном, добровольном падении не осталось места для сопротивления. Только чистая, животная реакция.
* * *
Реальность — …кусок верблюжьей кучи… — прошептала Анна, и ее голос сорвался, превратившись в сдавленный стон.
В реальности Петр Ильич, уловив малейшее изменение в ее дыхании и напряжении мышц, чуть усилил темп и давление. И этого оказалось достаточно.
Девятый оргазм, как и восьмой, был быстрой, яркой молнией. Он не накатывал волной, а ударил изнутри — ослепительной, обжигающей вспышкой, которая на секунду свела все сознание в одну точку. Удовольствие было острым, почти болезненным, и снова мимолетным. Но на сей раз оно было окрашено тем самым чувством полного самоуничижения из фантазии. Это был оргазм твари, познавшей свое место. И в этом была своя, извращенная, горькая правда и свобода.
Тело судорожно сжалось вокруг его пальцев, потом обмякло. Анна была вся мокрая от пота, с трудом переводя дыхание. В ушах звенело.
Петр Ильич медленно извлек пальцы. В тишине процедурной щелкнула ручка, делающая пометку в блокноте. — Девять — прозвучал его ровный голос. В нем слышалось не удивление, а глубокая, научная удовлетворенность. — Порог выносливости значительно выше ожидаемого. Фактор психологического вовлечения… решающий.
Анна не ответила. Она лежала, прижавшись лбом к массажному столу и слушала отголоски фантазии. Слова «тварь», «дрянь» отзывались внутри не унижением, а странным, горьким спокойствием. Было уже все равно. Она перешагнула какую-то грань, и обратного пути, похоже, не существовало. И теперь ее волновал только один вопрос: а что же будет на десятом?
Анна лежала, не двигаясь. Глубокие, порывистые вздохи постепенно выравнивались, но все ее тело пронзила мелкая, частая дрожь. Она исходила из самой глубины, и расходилась вибрирующими волнами к конечностям. Ей не было холодно — напротив, кожа пылала жаром, — но мышцы предательски подрагивали, будто по ним пропускали слабый электрический ток. Это была не судорога изнеможения, а странная, живая нервная рябь, физиологическое эхо только что пережитого шторма.
Она прислушалась к себе внимательнее. И обнаружила еще одно ощущение, притаившееся глубоко внизу живота. Что-то трепетное и неуловимое, похожее на щекотку, но исходящее не с поверхности, а изнутри, из самых потаенных мышечных слоев. Это были крошечные, едва различимые спазмы, короткие всполохи, которые сами собой возникали и гасли, словно угольки в пепле после большого пожара. Они не были ни болезненными, ни даже по-настоящему приятными — просто… существовали. Напоминали о себе. Как будто ее матка, уставшая от мощных, шокирующих сокращений, теперь переживала свои собственные, интимные и тихие судороги-отголоски. Это было смутно знакомо — подобное иногда бывало после особенно сильного оргазма, но никогда не длилось так долго и не ощущалось так явственно.
Она лежала, раскинувшись на кушетке, и наблюдала за этой внутренней жизнью своего тела, как за непонятным и завораживающим природным явлением. Дрожь снаружи и тихое трепетание внутри. В этом было что-то гипнотическое. Сознание, очищенное от мыслей, было пусто и ясно, как небо после грозы.
И сквозь эту пустоту, едва слышно, просочились слова. Ее собственный шепот, лишенный интонации, голос констатации, а не страха:
— Сейчас… сейчас будет порка.
Она сказала это не в фантазию, не Петру Ильичу. Она сказала это самой себе, своему телу, которое уже знало, что расслабление — лишь короткая передышка. Что ритуал еще не завершен. И в этом ожидании, в этой готовности принять новую боль и новое унижение, была та самая, странная и обретенная сегодня свобода — свобода от надежды на пощаду.
Петр Ильич, сидевший рядом, услышал этот шепот. Он не ответил, не двинулся с места. Он лишь наблюдал, понимая, что процесс пошел глубже, чем любая физическая стимуляция. Она уже сама вела себя к следующей кульминации, и его роль сводилась лишь к тому, чтобы вовремя подхватить ее на этом пути. Дрожь в ее теле и тихий спазм в ее низу живота были для него более красноречивыми показателями, чем любые слова. Он видел, как затухающие угольки готовы вспыхнуть новым огнем от малейшего дуновения. И он был готов это дуновение обеспечить.
Петр Ильич методично выполнил процедуру. Его пальцы нащупали пульс на запястье Анны — учащенный, но ровный. Он зафиксировал показатель в блокноте. Затем мягко, но неумолимо, вновь опустил на ее глаза шелковую повязку, погружая мир в бархатную темноту. Новый стаканчик со сладковатым раствором л-допы коснулся ее губ. Она сделала несколько глотков, ощущая, как прохлада жидкости растекается по изможденному телу.
Затем начался массаж. Те же самые сильные, знающие руки, что только что наносили удары, теперь с невероятной нежностью разминали ее спину, ягодицы, бедра. Это был не просто отдых. Это была перезагрузка, способ заставить организм, стоящий на грани истощения, сделать еще один, решающий рывок. Петр Ильич засек время. Сорок минут. Сорок минут, чтобы дрожь в теле утихла, а воля полностью растворилась в ожидании того, что должно было случиться. Он наблюдал за малейшими признаками усталости, но видел и другое — готовность. Они входили в ту самую фазу, ради которой все затевалось: фазу сверхвозможностей, где тело, доведенное до предела, должно было открыть свои потаенные резервы. И ключом к этому была ее фантазия о порке.
Через положенное время его голос нарушил тишину, сливаясь в ее сознании с голосом старшей рабыни из фантазии: — Рабыня. Ты хочешь порки?
В своем воображении Анна была прикована к столбу. У нее не было возможности отказать. Только возможность подтвердить свою покорность. Ее ответ прозвучал тихо, но четко, эхом отозвавшись и в каменном дворе фантазии, и в стерильной процедурной: — Да. Как прикажете.
Петр Ильич молча изменил ее позу. Он мягко сдвинул ее тело так, что ее ноги свесились с края кушетки, почти касаясь пальцами холодного пола. Верхняя часть туловища осталась лежать. Ягодицы оказались удобно и максимально выставлены, они были идеально открытыми и беззащитными. Дуновение прохладного воздуха коснулось обнаженной кожи, и она почувствовала мурашки.
Раздался шорох — это он взял со стола длинную деревянную линейку. Первый удар обжег кожу не столько болью, сколько унижением. Он был не сильным, но звучным и точным. Затем второй. Третий. Каждый шлепок отзывался жгучим пятном, и с каждым ударом ее фантазия оживала ярче.
— Кем ты была до покупки? — голос главной рабыни в голове был полон презрительного любопытства. — Меня… меня похитили, — выдохнула Анна, и в реальности ее губы прошептали те же слова.— Так ты из благородных? — усмехнулась рабыня. Резкий удар линейки впился в плоть. — А теперь ты просто животное! Возможно, наша госпожа будет запрягать тебя в тележку и кататься, как на лошади. Ты готова?— Да!— Готова?!— Да!— Кто ты? И тогда граница между фантазией и реальностью исчезла окончательно. Шепот Анны стал громче, в нем слышались и стыд, и отчаянная, исступленная правда: — Я лошадка… я верблюжья куча… я дрянь и животное!
В тот же миг Петр Ильич отбросил линейку. Его пальцы, влажные от геля, коснулись не кожи, а самой глубины — он мягко, но уверенно надавил на шейку матки.
И случилось то, что он и ожидал. Оргазм пришел не волной, а взрывом. Мгновенным, ослепительным, стирающим все границы. Он вырвался из нее не стоном, а сдавленным, хриплым криком. Тело затряслось в мощных, неконтролируемых спазмах, гораздо более сильных, чем все предыдущие. Это была уже не искра, а полноценный пожар, вспыхнувший в самом эпицентре ее существа. Десятый. В режиме сверхвозможностей.
