* * *
Она стоит, согнувшись у столба, и каждый удар линейки Петра Ильича по ее ягодицам — это и реальная боль, и звон шлепка по пыльной коже во дворе.
— Запомни раз и навсегда, тварь, — голос рабыни был холоден, как сталь. — В доме нашего господина есть порядки. Не те дикие обычаи, к которым ты, может, привыкла на воле.
Реальность: ее тело вздрагивает от очередного точного удара, по коже бежит жар.
— Твоя дырка, — рабыня грубо тычет пальцем в ее промежность, и Анна чувствует это проникновение, как продолжение манипуляций Петра Ильича — твое вымя — ее рука сжимает грудь — и твой задний ход… все это больше не твое. Это собственность господина. Ты поняла? Ты не имеешь права прикасаться к ним. Ни лаской, ни чесанием. Никогда.
Петр Ильич, уловив пик напряжения, меняет тактику. Его пальцы снова находят шейку матки. Тело Анны выгибается в мощной, но почти неосознаваемой конвульсии. Десятый? Одиннадцатый? Она уже сбилась со счету.
— И чужие дырки и отростки тебя тоже не касаются! — голос рабыни гремит прямо над ухом. — Если я увижу, как ты, сука, потянешься к болтающемуся мясу какого-нибудь пахаря, или он захочет потрогать твое белое вымя… — она делает паузу, и в тишине слышен лишь свист плети. — Вы оба узнаете, что такое настоящая боль. Мы здесь разводим породу, а не плодим грязь по углам!
Новый оргазм накатывает почти сразу. Он смазан в сознании, как плохая фотография, но мышцы живота сводит такой сильной судорогой, что Анна издает хриплый, беззвучный стон. Ноги подкашиваются, и только веревка, привязывающая ее к столбу в фантазии, не дает ей упасть.
— Если тебе повезет, — продолжает рабыня, уже ближе, ее дыхание горячим касается уха, — сам господин решит, от чьего семени ты понесешь. Чтобы улучшить породу. Чтобы твои щенки были сильными и послушными. Может, от его любимого пса-охранника. Или от того немого кузнеца, у которого спина как у быка. А может, он велит собрать тебе семени с десятка самых здоровых рабов, и ты будешь пить его, как сука!
Петр Ильич, видя, что вербальный стимул работает безотказно, снова чередует удары линейки — короткие, звонкие, унизительные — с глубокой стимуляцией. Очередная волна конвульсий выворачивает Анну наизнанку. Она чувствует, как что-то горячее и жидкое подкатывает к горлу — то ли слезы, то ли рвотный позыв от перенапряжения.
— Ты здесь не человек, — рабыня говорит это уже не с гневом, а с ледяной, окончательной уверенностью. — Ты — инвентарь. Живой, дышащий инвентарь. Твое место — слушаться. Твое предназначение — рожать и работать. Твое тело — быть полезным. Забудь все, что было до этого. Ты теперь просто животное. И чем раньше ты это поймешь, тем меньше получишь боли.
Эти слова, произнесенные в фантазии, стали последней каплей. Сознание Анны, и без того затопленное телесными ощущениями, окончательно отключилось. Но тело продолжало работать. Следующие кульминации приходили одна за другой, как далекие громовые раскаты после удара молнии. Она уже не шептала, не стонала. Она просто лежала, раскачиваемая внутренними бурями, ее конечности беспомощно дергались в такт судорогам, а в голове стоял один только образ: она — животное у столба, и это — ее единственная, неоспоримая правда. Петр Ильич, доведя счет до пятнадцати, наконец остановился. В комнате пахло потом, гелем и женскими выделениями. Он смотрел на свое творение — полностью разобранного и собранного заново человека — с холодным торжеством ученого, достигшего предела.
Петр Ильич наблюдал, как сознание Анны отступает, уступая место чистому физиологическому процессу. Последние пять кульминаций слились для нее в один долгий, изматывающий акт. Яркие вспышки оргазмов в голове погасли, превратившись в смазанные, тусклые отблески за плотной завесой усталости. Но парадоксальным образом ее тело реагировало с невиданной прежде силой. Каждое сокращение матки было не просто спазмом, а глубокой, сотрясающей все существо судорогой, после которой мышцы долго не могли прийти в покой. И что поразительнее всего — эти судороги, несмотря на полное изнеможение, были притягательными. Непривычно приятными в самой своей животной простоте. Эхо оргазмов жило в ней самостоятельной жизнью: мелкая дрожь в конечностях, непроизвольные подрагивания вагины, странное, почти болезненное расслабление ануса, сменяющееся новыми волнами напряжения. Руки и ноги налились свинцовой ватностью, отказываясь слушаться.
Если можно было сказать, что человека выжали досуха, то это был именно тот случай. Но это было не знакомое утомление после марафона — это было ощущение полного растворения «Я». Исчезла Анна, осталось только это дрожащее, откликающееся на боль и прикосновения тело. И в этом растворении была своя, дикая правда. «Чем я не животное? — пронеслось где-то на дне угасающего сознания. — Суть которого — просто открыть свою дырку для семени. Принять столько, сколько вольют. И пока вливают — испытывать эту вот… эту простую, хорошую судорогу». Это была не мысль, а физиологическое знание, проступившее сквозь усталость. Тело, доведенное до предела, нашло свой собственный, примитивный и безошибочный покой.
* * *
Петр Ильич видел, что Анна не в состоянии даже пошевельнуться. Ее тело лежало распластанным на массажном столе, лишь изредка вздрагивая в отсроченных судорогах. Он аккуратно переложил ее на спину, накрыл простыней до подбородка и позвонил Маше.
— Попроси санитаров с каталкой подъехать к процедурной. Испытуемая истощена, нуждается в транспортировке.
Вскоре двое санитаров, мужчины с бесстрастными лицами, вкатили в кабинет скрипящую каталку. Действуя слаженно, они перекатили Аню с стола на жесткие носилки, поправив простыню. Петр Ильич молча наблюдал, его взгляд был сосредоточенным, но отстраненным — он фиксировал состояние объекта своего исследования. Кеды и белый халат остались лежать в углу кабинета, забытые.
Длинный путь по коридорам Анна проделала в полузабытьи, уставясь в потолок мутными глазами. Ее везли мимо людей, но ей было все равно. В палате санитары так же молча и профессионально переложили ее на собственную кровать. Петр Ильич подошел, помог ей приподнять голову и дал выпить два полных стакана воды. Анна пила медленными, механическими глотками.
— Спите — сказал он просто и вышел, притворив дверь.
Анна провалилась в тяжелый, беспросветный сон без сновидений. Ее сознание отключилось, но тело продолжало жить своей жизнью. Временами ее била мелкая дрожь, а низ живота сжимался короткими, уже привычными спазмами, будто вспоминая пережитое на клеточном уровне.
Глава 17
Ее разбудил звук в палате. Санитарка поставила на прикроватный столик поднос с ужином и так же молча удалилась. Анна лежала, не в силах даже повернуть голову к еде. Вскоре дверь снова открылась, и на пороге появился Петр Ильич. Он подошел к кровати, внимательно посмотрел на нее.
— Как самочувствие, Анна Сергеевна?
Она с трудом сглотнула. Голос был хриплым и слабым.
— Уставшая… Очень. И… до сих пор трясет. Внутри все сжимается.
Петр Ильич кивнул, его лицо осветилось легкой, профессиональной улыбкой.
— Это не просто дрожь. Это тремор. Абсолютно нормальная реакция нервной системы на колоссальное перенапряжение. Ваш организм сегодня работал на пределе и за пределами своих обычных возможностей.
Он сделал паузу, глядя на нее с нескрываемым удовлетворением.
— Анна Сергеевна, вы провели феноменальную работу. Пятнадцать кульминаций. Это не просто цифра. Это доказательство. Доказательство того, что мои методики верны, а ваша физическая выносливость — уникальна. Вы не подвели моих ожиданий. Вы большая молодец.
Он сказал это с неподдельной теплотой, но в его словах сквозила прежде всего гордость ученого, чей эксперимент увенчался полным успехом. Для Анны же эти слова прозвучали как высшая оценка. И в ее истощенном теле, сквозь усталость и тремор, шевельнулось слабое, но отчетливое чувство — гордости. Она сделала это.
Петр Ильич посмотрел на поднос с едой, потом на ее обессиленное тело.
— Вам нужно поесть, Анна Сергеевна. Организму нужны силы на восстановление.
— Я… я не могу даже руку поднять, — прошептала она, и голос ее сорвался. Сама мысль о движении казалась невыполнимой.
Он кивнул, без лишних слов подошел, аккуратно подложил одну руку ей под спину, другой придерживая простыню, и помог ей сесть, прислонив к спинке кровати. Простыня сползла, обнажив грудь, но ни он, ни она не обратили на это ни малейшего внимания. Границы стыда были стерты до основания, осталась лишь простая, физиологическая реальность: она — истощена, он — помогает. Он взял с подноса тарелку с разваренной гречневой кашей и чашку с компотом.
Первую ложку он поднес к ее губам осторожно, как кормят ребенка. Она сделала глоток, почувствовав теплую, пресную массу во рту. И странным образом, этот простой акт — кормление с ложки — стал катализатором для потока мыслей, которые копились в ней все это время.
— Знаете, Петр Ильич, — начала она тихо, глядя куда-то мимо него, в стену — я все не могу отделаться от мысли… о той фантазии. О рынке, о рабыне. Это же… это же я сама все это придумала. Но откуда? Почему оно оказалось таким… мощным? Таким реальным?
Он поднес ей еще ложку, давая возможность прожевать, его взгляд был внимательным, но не давящим.
— Сознание часто черпает образы из самых неожиданных источников — произнес он нейтрально.
