— Но ведь я же не рабыня! — ее голос прозвучал с удивлением. — Я никогда не была унижена в жизни. Никто меня не бил, не продавал. Я всегда сама себя содержала, сама принимала решения. Откуда тогда эта… эта готовность сломаться? Эта жажда подчиниться? Почему образ аукциониста, который щиплет меня и хлопает по заднице, вызывал не ярость, а… а вот это? — она слабо махнула рукой, указывая на все свое тело, еще не остывшее от конвульсий.
— Возможно, именно потому, что в реальной жизни вам этого не хватало, — предположил Петр Ильич, кормя ее очередной ложкой. — Полного освобождения от ответственности. От необходимости быть сильной.
— Да, возможно… — она задумалась, ее взгляд стал невидящим. — Но это же не просто отдых. Это было что-то другое. Я там, в этой фантазии, была вещью. И в этом был… какой-то ужасный, но сладкий покой. Как будто все кончено. Бороться не нужно. Ты — просто тело, у которого есть одна функция. И когда ты ее выполняешь, все правильно. Как же это так? Как мысль о том, что я — «дрянь» или «верблюжья куча», могла заставить мое тело реагировать сильнее, чем любая ласка?
— Слова имеют прямую связь с глубинными структурами мозга, ответственными за самоидентификацию — пояснил он. — Ломая эту идентификацию, мы получаем доступ к чистым, неопосредованным реакциям.
— Но ведь это же унизительно! — воскликнула она, и в голосе ее снова прозвучало не понимание, а изумление. — Я говорила вслух, что я — животное. И в этот момент… в этот момент я не врала. Я это чувствовала. И это было… притягательно. Почему? Неужели во мне всегда сидела эта… эта рабыня, которая хочет, чтобы ее приковали к столбу и показали ей ее место?
Она замолчала, вглядываясь в свои ощущения. Петр Ильич молча дал ей запить кашу глотком компота.
— И детали… — продолжила она, словно открывая что-то для себя. — Эти детали были такими яркими. Запах пыли на базаре. Шершавость веревки, тугой ошейник. Звук удара по коже. Как будто я там действительно была. Мой мозг не просто набросал картинку, он создал целый мир. И самый главный вопрос… — она посмотрела на него почти с испугом, — … а где кончается фантазия и начинается я? Та Анна, которая сейчас сидит и ест кашу с ложки, и та, которая кричала, что она «лошадка»… Какая из них настоящая? Или… они обе настоящие?
Петр Ильич поставил пустую тарелку на поднос. Его лицо оставалось спокойным.
— Обе, Анна Сергеевна. Просто одна — социальная конструкция. А другая — биологическая данность. Сегодня вы позволили второй говорить громче. И в этом была цель.
Анна откинулась на подушку, закрыв глаза. Она чувствовала себя одновременно опустошенной и невероятно полной. Полной новыми, пугающими знаниями о себе.
— Страшно — прошептала она. — Страшно узнать, что в тебе живет такое. Но и… интересно. Как будто заглянула в какую-то запретную комнату внутри себя. И теперь я не могу сделать вид, что не видела того, что там есть.
— Это и есть прогресс, — тихо сказал Петр Ильич. — Познание. Теперь отдыхайте. Ваша работа на сегодня более чем завершена.
— Анна Сергеевна. Нужно обсудить завтрашний день. Завтра у нас должен быть день, когда происходит закрепление результата. Нужно будет 40-50% кульминаций от того, что было сегодня.
Она медленно поднимает на него глаза.
— Завтра? — её голос хриплый, почти беззвучный. — Я… я не уверена, что смогу.
— Сможете — он говорит это не как ободрение, а как констатацию факта. — Но нагрузка будет иной. Сегодня мы исследовали пределы. Завтра — изучим восстановление и стабильность. Ваша норма — семь оргазмов. Не более.
Она чуть оживляется. Цифра «семь» после пятнадцати кажется смехотворной, почти подарком.
— Семь? — переспрашивает она, как бы проверяя, не ослышалась ли. — Значительно меньше.
— Именно. Важно оценить динамику. Насколько качественно тело и нервная система восстановятся за ночь. Как изменится порог чувствительности. Будут ли первые реакции ярче или, напротив, притуплены. Семь — достаточное число для статистики, но недостаточное для нового истощения.
Она кивает, её плечи чуть расслабляются. Впервые за весь день в её позе появляется что-то, отдалённо напоминающее облегчение.
— Хорошо. Семь. Это… кажется возможным.
Он делает паузу, собираясь с мыслями. Следующую фразу он произносит ровным, деловым тоном, но в воздухе она повисает тяжёлым, нелепым грузом.
— Есть ещё один момент. Для чистоты эксперимента и ускорения сбора данных… я хочу пригласить завтра группу аспирантов-медиков. Три-четыре человека. Они будут вести параллельные протоколы, фиксировать ваши реакции. Это бесценный опыт для них и неоценимая помощь мне.
Анна Сергеевна замирает. Сначала кажется, что она не поняла. Потом в её глазах медленно, как поднимающаяся вода, появляется ужас. Она смотрит на него, не веря.
— Студентов? — слово вырывается шёпотом. — Вы хотите, чтобы… они… смотрели?
— Аспирантов, они молодые ученые. Они будут наблюдать и фиксировать. Не более того. Это обычная практика для клинических исследований.
— Обычная… — она повторяет это слово с горькой усмешкой. — Пётр Ильич, то, что происходило здесь сегодня… это что, стандартная практика? Порка линейкой на благо науки?
Его лицо остаётся непроницаемым.
— Сегодняшние методы были обусловлены исследовательской необходимостью. Завтра всё будет иначе. Спокойнее. Студенты увидят лишь процесс регистрации физиологических реакций. Не более.
Она откинулась на спинку кровати, ей показалось, что вся её усталость наваливается на неё с новой силой. Она снова чувствует себя объектом. Вещью. Экспонатом.
— Я не смогу, — говорит она твёрдо. — Сегодня… это было между нами. Это было… личное. Пусть и странное, но личное. А они… они будут смотреть на меня как на лягушку в аквариуме.
— Анна Сергеевна — его голос смягчился на полтона. — Ценность этого исследования — в его объективности. Несколько пар глаз снизят вероятность субъективной ошибки в моих записях. Ваш вклад в науку удвоится. Утроится.
Она молча смотрит в окно, на темнеющее небо. В её голове проносятся образы: молодые, равнодушные лица, склонившиеся над блокнотами, в то время как её тело будет извиваться под руками Петра Ильича. Стыд, который она сегодня преодолела, возвращался с новой силой.
— Им будет интересно, — вдруг говорит она, всё ещё глядя в окно. — Не как студентам. А просто… как мужчинам.
— Они будут под моим строгим контролем. Любое непрофессиональное поведение немедленно пресечётся. Вы будете в полной безопасности.
Она поворачивается к нему. В её взгляде — не столько страх, сколько горькое разочарование.
— Речь не о безопасности, Пётр Ильич. Речь о… достоинстве. Сегодня я согласилась на это, потому что доверяла вам. Потому что это был наш общий, пусть и безумный, эксперимент. А завтра я стану учебным пособием. А возможно еще и игрушкой если не делах, то мыслях.
Он молчит, давая ей выговориться.
— Хорошо — неожиданно соглашается она, и в её уступке слышится безразличие крайней усталости. — Пусть приходят. Но с условием. Только вы проводите стимуляцию. Они — только пишут. И… их не должно быть больше двух. И чтобы они были в белых халатах. Чтобы это выглядело… по-врачебному.
— Это разумные условия — кивает он. — Я их принимаю.
Она выпила воды, сделав длинный глоток. Потом посмотрела на него с внезапной, острой тоской.
— А вы… вы будете со мной завтра? Как сегодня? Или будете отдавать команды им?
— Я буду проводить процедуру — он отвечает твёрдо. — Лично. Как и сегодня. Аспиранты — лишь наблюдатели.
В её глазах мелькает что-то вроде благодарности. Маленькая, жалкая победа в этом абсурдном положении.
— Ладно — выдыхает она. — Семь оргазмов. И двое аспирантов. Только, ради бога, пусть молчат.
— Они будут молчать — заверяет он. — Это будет их первым и главным правилом.
Анна Сергеевна со стоном сползла вниз и снова легла, он поправил на ней простыню, уже без всякого смущения, как врач поправляет одеяло у пациента. Анна кивнула, чувствуя, как тяжелая волна усталости накатывает вновь. Она чувствовала странное, горькое и щемящее чувство открытия. Она зажмурилась, и перед глазами снова проплыли образы пыльного двора, строгой рабыни и столба, к которому она была привязана.
Анна еще не успела уснуть, когда снова почувствовала — лёгкую, быструю пульсацию внутри. И ещё одну, чуть позже. Они приходили ни с того ни с сего, короткими сериями, как эхо давно отзвучавшего грома.
И вместо отвращения или страха, она почувствовала… интерес.
Она лежала на спине, глядя в потолок, и прислушивалась к этим тихим сигналам своего тела. Оно жило своей собственной, отдельной от её сознания жизнью. После всего, что оно пережило за день, после насилия, боли, химического взрыва и механического истощения, оно всё ещё пыталось что-то сказать. Оно не сдалось.
«Древний инстинкт», — подумала она, и губы её тронула слабая, усталая улыбка. Это была не её мысль, не мысль образованной женщины XX века, а что-то пришедшее из глубин, из тёмных веков. Её тело, её матка, не понимали протоколов, дофамина и научных экспериментов. Они знали только одну, простую и великую цель: размножение. Продолжение жизни.
