Сегодня её подвергли невероятной, запредельной стимуляции. И теперь, в тишине палаты, её организм, сбитый с толку, но не сломленный, пытался осмыслить произошедшее единственным доступным ему способом. Он интерпретировал эту бурю как невероятную, фантастическую возможность для зачатия. Эти спазмы, эти лёгкие, ритмичные сокращения были древним механизмом, предназначенным для того, чтобы помочь сперме достичь цели. Тело, доведённое до крайности, всё ещё надеялось, всё ещё верило в чудо жизни, даже когда сознание лежало в изнеможении и думало только о сне.
Это было одновременно трогательно и жутковато. Тронуто до глубины души этой слепой, биологической настойчивостью. И в то же время пугающе — осознавать, что тобой управляют силы, которым нет дела до твоего «я», до твоей усталости, до твоего стыда.
Она провела рукой по низу живота. Кожа была горячей, мышцы — мягкими и уставшими. И внутри снова пробежала лёгкая, почти неощутимая судорога. «Успокойся, — мысленно сказала она своему телу. — Миссия не выполнена. Никакого зачатия. Только наука».
Но тело не слушало. Оно продолжало свой тихий, настойчивый диалог.
Она привстала на кровати, взяла стакан и допила воду, затем поставила стакан обратно тумбочку и с трудом устроилась под одеялом. Мысли уже расплывались, сознание уплывало. Последнее, что она почувствовала перед тем, как провалиться в сон — это ещё одно, самое слабое сокращение, похожее на прощальный вздох.
И тогда наступила тьма. Не просто сон, а полное, беспамятное отключение. Её разум отступил, оставив тело на попечение древних инстинктов и процессов восстановления, которые текли теперь в ней, как подземные реки, невидимые, но могущественные. Она заснула с усталой улыбкой на лице, чувствуя себя одновременно и учёным, наблюдавшим за удивительным феноменом, и самой этой загадкой — женщиной, чьё тело упрямо продолжало жить по законам, написанным миллионы лет назад.
Утро застало её на той же кушетке, в той же позе, в какой она и заснула — на боку, подтянув колени. Простыня сбилась, обнажив спину и ягодицы, покрытые бледными, но отчётливыми полосами — немыми свидетельствами вчерашнего дня. Она проснулась не от звука, а от ощущения. Глубоко внутри, в самой сердцевине её таза, пробежала лёгкая, ритмичная пульсация. Не спазм, а скорее… вздох. Мышечный вздох.
Она медленно села, позволив простыне спасть на пол. Усталость всё ещё висела на ней тяжёлым плащом, но это было уже не измождение, а приятная, сонная истома. Она подошла к умывальнику, умылась холодной водой. Капли стекали по шее, груди, и с каждой из них тело отзывалось тем же странным, тихим эхом — короткими, едва уловимыми сжатиями матки и влагалища.
И если вчера эти непроизвольные движения пугали её своей автономностью, намекая на то, что тело вышло из-под контроля, то сейчас она слушала их с новым чувством — с радостным удивлением. Это не было утомительно. Это было… приятно. Словно какая-то глубинная, внутренняя мышца, о существовании которой она не подозревала, решила сделать зарядку. Напрячься и расслабиться. Снова и снова. Без её участия. Это напоминало тихое, интимное мурлыканье где-то внутри.
И тогда её осенило. Мысль была настолько простой и одновременно такой дерзкой, что она на мгновение застыла, глядя на своё отражение в потёртом зеркале.
А что бы почувствовал мужчина?
Не Пётр Ильич в роли исследователя. А просто мужчина. Любовник. Оказавшись в ней в этот самый момент.
Она вернулась на кушетку, села, поджав под себя ноги, и погрузилась в фантазию, закрыв глаза. Она представила его тепло рядом. Его руки на своей талии. Медленное, нежное вхождение. И вот он внутри…
Как бы это ощущалось для него?
Первое, что пришло в голову, — простое сжатие. Механическое, как рукопожатие. Но нет, это было слишком примитивно, слишком сухо. Её тело делало нечто большее. Сокращения были не статичными; они были волнообразными, живыми. Они накатывали из глубины, от шейки матки, и шли к выходу, как лёгкая, ритмичная перистальтика.
И тогда она нашла другое слово. Сосущее.
Да, это было точнее. Не жест, а движение. Не сжатие, а всасывание. Мягкое, ненавязчивое, но настойчивое. Ощущение, которое не обхватывает, а принимает. Глубоко. Она представила, как эти волны, эти микроскопические движения могли бы обволакивать его плоть, не сжимая её в тисках, а словно бы лаская изнутри, миллиметр за миллиметром. Это была бы не активная работа её мышц, которой она научилась бы сознательно, а их пассивная, непроизвольная жизнь — гораздо более таинственная и, возможно, более соблазнительная.
Она попыталась представить это на языке ощущений. Для него это могло бы быть похоже на едва уловимое изменение плотности, температуры, напряжения внутри неё. Словно её тело дышало бы вокруг него. Вдох — лёгкое, обволакивающее сжатие. Выдох — расслабление, но не полное, а оставляющее после себя тёплую, влажную пульсацию.
Фантазия становилась ярче. Она вообразила его изумление. Сначала — лёгкое недоумение. Потом — осознание. Восторг от открытия. Ведь это было бы проявлением не её умения или желания угодить, а чего-то более фундаментального. Проявлением её собственной, независимой, животной природы. Её тело, без всякого приказа со стороны сознания, говорило бы с его телом на древнем, доречевом языке желания и жизни.
В этом был странный, мощный эротизм. Не от действия, а от состояния. Он бы чувствовал не просто женщину, а женщину, чьё тело было так интенсивно «включено», так заряжено внутренней энергией, что оно продолжало жить своей насыщенной жизнью даже в покое. И эта жизнь выражалась в этих тихих, приветственных спазмах.
Она провела рукой по низу живота, и в ответ из глубины снова пришла ласковая, сосущая волна. Улыбка тронула её губы. Вчерашний ад, боль, унижение — всё это было ужасно реально. Но сейчас, в тишине утра, рождалась другая реальность. Возможность. Возможность того, что всё пережитое могло быть не просто самоистязанием во имя науки, но и странным, извращённым путём к какому-то новому, незнакомому измерению близости.
Конечно, это была лишь фантазия. Скоро придёт Пётр Ильич с аспирантами, и начнётся новый день протоколов и измерений. Тем не менее это открытие казалось ей куда ценнее всех научных данных в мире. Она снова легла, прислушиваясь к тихому пиру своего тела и испытывая тихую радость.
Глава 18
Пётр Ильич вошёл примерно через полчаса. Он не постучал, просто открыл дверь — его право хозяина лаборатории. Анна Сергеевна лежала на кушетке под простыней.
— Ну что, готовы? — спросил он своим ровным, лишённым всякой эмоций голосом. Он осмотрел её быстрым, оценивающим взглядом врача: цвет кожи, ясность взора, отсутствие тремора. Результаты осмотра, видимо, его удовлетворили.
- Не совсем - ответила она - Халата нет и кед. Я их не нашла, думаю, что мы их забыли у вас в кабинете.
- Не страшно - сейчас попрошу Машу принести.
Он сделал шаг к столу, чтобы присесть за него.
— Я тут подумала… — начала она и тут же внутренне содрогнулась. Она не думала об этом. Мысль пришла ей в голову лишь в эту секунду, рождённая странным утренним настроением, смесью покорности и бравады. Это была ложь, но ложь, сказанная самой себе в первую очередь.
Пётр Ильич остановился и повернулся к ней, слегка наклонив голову. В его взгляде читалось лёгкое удивление — он не ожидал инициативы.
— Если вам нужно больше студентов, то пригласите — выпалила она, глядя куда-то в пространство за его спиной. — Раз надо, то пусть будут. Два или пять — не важно. Но всё же не очень много.
Она сделала паузу, чувствуя, как горит лицо. Зачем она это говорит? Чтобы казаться более сговорчивой? Чтобы окончательно уничтожить в себе последние остатки стыда, бросив их в топку этого безумного эксперимента? Или, как ни парадоксально, чтобы почувствовать себя не просто объектом, а кем-то большим — добровольной жертвой, приносящей себя на алтарь науки с большим размахом?
— И если им надо задавать вопросы, то пусть задают — добавила она почти шёпотом. — Молчать не нужно.
Последняя фраза повисла в воздухе. Вчера она умоляла о тишине. Сегодня сама предлагала отменить это правило.
Пётр Ильич внимательно смотрел на неё. Его пронзительный, взгляд, казалось, пронзил ее насквозь, пытаясь понять мотив этого внезапного изменения условий.
— Это неожиданно, Анна Сергеевна — произнёс он наконец, скрестив руки на груди. — Вчера вы настаивали на минимальном количестве и полной тишине. Сегодня — предлагаете расширить группу и разрешаете диалог. Можете пояснить? Изменилось ваше восприятие ситуации?
Она опустила глаза, её пальцы нервно теребили пояс халата. Сказать правду? Что она сама не знает, зачем это делает? Что это порыв, импульс?
— Вчера я была… истощена — нашла она слова. — И напугана. Сегодня я понимаю, что это — исследование. И его ценность важнее моих… сиюминутных ощущений. Если их вопросы помогут собрать больше данных, почему бы и нет? — Она произнесла это с наигранной лёгкостью, которая не могла обмануть ни его, ни её саму.
Он помолчал, обдумывая.
— Вопросы аспирантов могут быть бестактными — предупредил он без обиняков. — Они молоды, неопытны и могут интересоваться не только физиологией, но и вашими субъективными переживаниями. Готовы ли вы к этому? К тому, что ваши интимные ощущения или даже ваше тело станут предметом открытого обсуждения?
Его слова были как удар ремня во вчерашней фантазии. Но они вернули её к реальности. Она представила себе любопытные, жадные взгляды, вопросы вроде «А что вы чувствуете, когда…?» или «А это больно или приятно?». Готов ли она к этому?
