«Что мы наделали…» — прошептал он, и его голос сорвался.
Он рванулся было с кровати, лицо его искажала гримаса чистого, неконтролируемого ужаса. Его движения были резкими, дезориентированными, будто он пытался убежать от самого себя. Но Алиса была быстрее.
Она не стала говорить, не стала умолять или объяснять. Вместо этого она всем телом, с силой, которой он от неё не ожидал, прижала его обратно к матрасу. Её руки обвили его шею, пальцы вцепились в его волосы, не позволяя отстраниться. И прежде чем он успел издать хотя бы звук, её губы нашли его в полумраке.
Этот поцелуй не был нежным или ласковым. Он был властным, требовательным, почти отчаянным. В нём было всё: и её собственный страх перед тем, что сейчас рухнет, и боль от его реакции, и непреодолимое физическое влечение, которое оказалось сильнее шока, сильнее голоса разума, сильнее самой правды. Она запечатывала этим поцелуем его ужас, его попытку бегства, пытаясь вернуть их в то измерение, где есть только они двое — мужчина и женщина, а не отец и дочь.
И случилось невероятное. Сначала его тело напряглось в сопротивлении, губы оставались неподвижными и холодными. Но потом что-то дрогнуло. Годами выстроенная защита, моральные устои, шок — всё это треснуло под натиском её юного, отчаянного желания и его собственной, никуда не девавшейся животной страсти к ней. Его руки, которые только что отталкивали её, вдруг обхватили её бёдра, прижимая к себе ещё крепче. Его рот ответил ей с той же яростью и жадностью.
Они снова погрузились в пучину, но на этот раз это было бегство. Бегство от реальности, от последствий, от невыносимой правды — в знакомое, спасительное русло страсти, где не нужно было думать, а можно было только чувствовать.
Его сопротивление рухнуло, сметённое шквалом эмоций, которые оказались сильнее разума. Этот поцелуй был не поцелуем, а битвой и капитуляцией одновременно. В нём был ужас, отчаяние и запретная, всепоглощающая страсть, которая теперь пожирала их обоих.
Он не просто ответил на её порыв — он захватил инициативу. Его руки, которые секунду назад пытались оттолкнуть, теперь прижимали её к себе с такой силой, что у неё перехватило дыхание. Его губы были жёсткими, почти грубыми, а в его движениях не было и намёка на прошлую нежность. Это было похоже на наказание, на саморазрушение, на попытку доказать что-то самому себе через акт абсолютного падения.
Он перевернул её, и его тело придавило её к матрасу. В его глазах, мелькавших так близко от её лица, она читала бурю: отвращение к самому себе, ярость, неподдельный ужас и — самое пугающее — неутолимую, дикую жажду, которую не смогла убить даже правда. Он входил в неё не как любовник, а как завоеватель, отчаянно пытающийся стереть грань между кошмаром и реальностью силой физического обладания.
Она приняла его таким — яростным, потерянным, отчаянным. Её собственное тело отзывалось на эту бурю, цепляясь за него, отвечая ему той же животной силой. В этом не было места нежности, только грубая, первобытная правда их связи, которая оказалась прочнее крови, прочнее морали, прочнее здравого смысла.
Он замолкал лишь для того, чтобы глубже вдохнуть, а её ногти впивались в его спину, оставляя красные полосы — немые свидетельства их общего безумия. Каждое движение было молчаливым признанием, каждое прикосновение — преступлением, в котором они были соучастниками.
А когда кульминация накрыла их, это было не сладкое изнеможение, а глухой, надрывный стон, вырвавшийся из его груди, — звук, в котором смешались боль, наслаждение и окончательная гибель. Он рухнул на неё, и в тишине комнаты было слышно только его тяжёлое, прерывистое дыхание. Он лежал совершенно неподвижно, будто разбитый, а она чувствовала на своей коже холодную испарину и понимала, что ничего уже не будет прежним.
Он лежал на спине, уставившись в потолок, его грудь всё ещё тяжело вздымалась. Тишина в номере была густой, давящей, нарушаемая только их неровным дыханием. Ступор и ярость постепенно отступали, уступая место леденящему душу осознанию произошедшего. И среди этого хаоса мыслей одна вдруг встала с кристальной, ужасающей ясностью.
Он резко повернул голову на подушке, его глаза, полные нового, свежего ужаса, впились в неё.
«Алиса… — его голос был хриплым, почти шёпотом, но в нём звучала сталь. — Раньше я не спрашивал. Я просто предполагал… Я думал, такая молодая, современная девушка… ты наверняка…»
Он замолк, сглотнув ком в горле, не в силах выговорить слово «противозачаточные». Его взгляд стал почти умоляющим, в нём читалась отчаянная надежда, что он ошибается, что какой-то базовый, спасительный инстинкт самосохранения у них всё же был.
«Скажи мне, что ты что-то принимаешь. Что ты предохраняешься. Пожалуйста».
Он смотрел на неё, затаив дыхание, ждал её ответа как приговора.
Алиса медленно покачала головой. В её глазах не было ни страха, ни сожаления, лишь странное, почти отрешённое спокойствие человека, перешагнувшего через все границы.
«Нет, — выдохнула она тихо. — Я ничего не принимаю. И ты никогда не спрашивал».
Её слова повисли в воздухе, тяжёлые и безвозвратные. Он отшатнулся, будто от удара током. Его лицо исказила гримаса чистого, неприкрытого страха. Он отпрянул от неё к краю кровати, схватившись за голову руками.
«Боже… Что же мы наделали? — его голос сорвался на шёпот, полный самоотвращения и паники. — Все эти разы… Я… я даже не думал…»
Он смотрел на неё, но уже не как на женщину, а как на живое доказательство своего непоправимого падения, на ходячую катастрофу, последствия которой теперь могли быть ужасающими и необратимыми. Воздух в комнате стал ледяным, и от былой страсти не осталось и следа.
Она произнесла это тихо, почти невзначай, глядя куда-то поверх его плеча, в полумрак комнаты. «У меня задержка. Небольшая. Тест я ещё не делала».
Его тело напряглось, но не от нового удара, а скорее от окончательного погружения в пучину, в которой он уже находился. Эта новость была логичным, почти ожидаемым продолжением кошмара. Бурной реакции не последовало — лишь глубокая, бездонная тишина. Он не отпрянул, не закричал. Он просто лежал, переваривая этот последний гвоздь в крышку своего прежнего мира.
Потом он медленно, почти механически повернулся к ней. В его глазах не было ни ужаса, ни паники, которые были там несколько минут назад. Был лишь странный, отрешенный покой человека, перешагнувшего некую окончательную грань. Он наклонился к ней, и его губы коснулись её губ в медленном, тягучем, почти лишённом страсти поцелуе. Это был не поцелуй желания, а поцелуй обречённости, странного, извращённого принятия.
Он оторвался, его лицо находилось всего в сантиметре от её. Его дыхание было тёплым на её коже.
«Значит, — прошептал он хрипло, — можно и дальше не предохраняться».
В этих словах не было радости, не было надежды. Была лишь тяжёлая, окончательная констатация факта. Они перешли Рубикон. Теперь не осталось ни правил, ни ограничений, ни пути назад. Только свободное падение в бездну, которое они теперь принимали как данность.
Он не стал ничего говорить после этого. Слова были бессмысленны. Вместо этого его руки, грубые и требовательные, впились в её бёдра, переворачивая её на живот. Воздух вырвался из её лёгких коротким, прерывистым вздохом, когда его вес обрушился на неё, прижимая к матрасу. Это было не ласковое объятие, а захват, утверждение власти, акт отчаяния, ищущий выхода в чистой, животной силе.
Его пальцы вцепились в её волосы, оттягивая голову назад, обнажая шею, которую его губы и зубы встретили не с поцелуем, а с укусом, заставившим её вскрикнуть — не от боли, а от шока и странного, освобождающего ощущения полной утраты контроля. Не было прелюдий, не было нежных приготовлений. Он вошёл в неё резко, глубоко, с одним низким, сдавленным стоном, больше похожим на рычание.
Их движения были не синхронным танцем, а схваткой. Он двигался с жёсткой, почти безжалостной интенсивностью, будто пытался стереть в порошок саму реальность, саму память внутри них обоих. Она отвечала ему встречной яростью, впиваясь ногтями в простыни, её собственные стоны были глухими, приглушёнными тканью, и в них читалось не сопротивление, а полное, абсолютное принятие этой бури.
Он не искал её удовольствия, он искал забвения, и она давала ему его, принимая каждый жёсткий толчок, каждое грубое прикосновение как должное, как единственно возможный теперь язык их общения. Это был секс не ради наслаждения, а ради самоуничтожения, попытка доказать через боль и силу, что они уже перешли ту грань, где существуют обычные человеческие мерки.
Когда его тело напряглось в финальном, судорожном рывке, он издал звук, похожий на стон утопающего, и рухнул на неё, полностью раздавленный тяжестью того, что они продолжали творить. Они лежали неподвижно, слипшиеся от пота, дыша на один разорванный ритм, в комнате, где теперь витал не запах страсти, а тяжёлый, густой дух обоюдного падения.
***
Беременность подтвердилась двумя четкими полосками, которые Алиса рассматривала в одиночестве в своей ванной, опершись о холодную раковину. Мир не рухнул. Он просто сдвинулся на другую, ещё более неустойчивую ось.
Её живот начал мягко округляться, сначала почти незаметно, а потом всё явственнее. Она прятала его под свободными свитерами и блузками, купленными на размер больше. По утрам, ловя на себе взгляд матери, она чувствовала укол стыда, но лицо её оставалось спокойным. Когда вопрос стал неизбежным, она ответила ему, глядя в окно, а не в глаза: «Случайная связь. Один раз. Он даже не знает».
