***
Месяц пролетел в каком-то сюрреалистичном, плотном тумане. Между Марией и Алексеем сложился свой ритм, свои молчаливые правила. И именно в этот период она с ужасом осознала, что её тело, подававшее ей неумолимые сигналы, преподнесло самый чудовищный из всех возможных сюрпризов.
Разговор с Виктором по телефону был для неё особой пыткой. Его голос, радостный и громкий из-за плохой связи, резанул по слуху.
— Машенька? Солнышко, как ты? Я уже на полпути к порту, всё хорошо!
Она сжала трубку так, что пальцы побелели.
— Витя… У меня новости.
— Хорошие, надеюсь? — он рассмеялся.
— Я… Я беременна.
На том конце провода повисла тишина, полная лишь шума моря и помех. Когда Виктор заговорил снова, в его голосе было чистое, ничем не омрачённое изумление.
— Беременна?.. Но… Это же невероятно! — он рассмеялся, сбитый с толку собственной радостью. — В нашем-то возрасте, и… всего один раз! Ты уверена? Это же настоящее чудо, Марина!
Его слова «всего один раз» и «чудо» прозвучали для неё как самый горький, самый циничный укор. Она стояла, прислонившись лбом к холодному стеклу окна, и смотрела на пустой проспект, чувствуя, как по щекам катятся предательские слёзы, которые он по ту сторону океана принял бы за слёзы счастья.
— Да, — её голос прозвучал хрипло. — Чудо.
***
Оставшиеся две недели перед возвращением Виктора были наполнены лихорадочной, почти отчаянной страстью. Осознание скорого конца их тайного мира заставляло Марию и Алексея цепляться за каждую секунду. Они словно пытались вобрать в себя друг друга про запас, зная, что впереди — неизбежная разлука и необходимость играть другие роли.
Их связь стала ещё более рискованной и откровенной. Они могли начать прямо с утра, едва проснувшись, не дожидаясь ночи. Их тихие, поспешные встречи в ванной, пока вода наполняла раковину, на кухне у плиты, где она готовила завтрак, — всё это было пропитано сладким ужасом от возможного обнаружения и горьким предвкушением скорого прощания.
И вот Виктор вернулся. Его возвращение ворвалось в квартиру громким, радостным хаосом — чемоданы, полные подарков, громкий смех, сильные объятия. Его глаза сияли от счастья. Он не выпускал Марину из объятий, постоянно касался её ещё плоского живота, говорил с ним, полный нежности и гордости.
— Мой наследник! — смеялся он, обнимая её. — Я до сих пор не могу поверить в наше чудо! Один раз, Маша! Это судьба!
Каждое его слово, полное любви и веры в их общее счастье, било Марину точно током. Она улыбалась в ответ, стараясь, чтобы её глаза светились так же, как у него. Алексей в эти дни стал тенью — молчаливый, замкнутый, он избегал встреч взглядом и старался проводить больше времени вне дома. Контраст между восторженным, ничего не подозревающим Виктором и их с Алексеем мучительной, тяжёлой тайной создавал в квартире невыносимую, гнетущую атмосферу. Виктор был счастлив, празднуя чудо, о настоящей природе которого даже не догадывался.
Прошло два месяца. Живот Марины уже был округлым и явным, скрывая под собой тайну, которая отравляла каждую её минуту. В квартире снова царила предотъездная суета — Виктор собирался в новый рейс, короткий, но неизбежный.
На этот раз его радость была омрачена лёгкой грустью расставания. Он то и дело прикасался к её животу, чувствуя под ладонью твёрдую, тёплую выпуклость.
— Эх, я опять пропущу всё самое интересное, — вздыхал он, но глаза его по-прежнему сияли. — Вернусь — а у меня уже почти готовый наследник будет! Ты только береги себя, солнышко. И его.
Он говорил «наследник», «мой сын», и каждое такое слово заставляло Марину внутренне сжиматься. Алексей в эти дни был мрачнее тучи. Он молча наблюдал за сборами отчима, за его ласковыми, собственническими жестами по отношению к матери, и в его глазах стояла буря из ревности, страха и какого-то дикого, животного недоумения.
В последний вечер Виктор накрыл на стол, рассказывал за ужином морские байки, пытаясь разрядить обстановку. Но напряжение витало в воздухе, плотное и невысказанное. Марина ловила на себе взгляд сына — тяжёлый, полный немого вопроса, и тут же отводила глаза, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
Провожая Виктора утром до такси, она держалась за его руку, стараясь запомнить это ощущение — уверенность, надёжность, простое мужское тепло, которое, казалось, уже навсегда осталось в другом, параллельном мире. Такси тронулось, и она осталась стоять на тротуаре, одна с растущей внутри жизнью и с сыном, который молча ждал её в квартире, чтобы их странный, мучительный союз продолжился вновь.
***
Дверь квартиры закрылась за ней с тихим щелчком, отрезав последнюю ниточку, связывающую с нормальным миром. Она ещё стояла, прислонившись спиной к дереву, пытаясь перевести дыхание, как он оказался перед ней.
Его движение было резким, порывистым. Он не целовал её — он захватил её губы, властно и безраздельно, как будто стирая следы другого мужчины, другого воздуха, другой жизни. В его поцелуе не было нежности, только голодное, яростное утверждение своего права. Она попыталось отстраниться, слабо уперевшись ладонями в его грудь, но он был неумолим.
Он развернул её, прижал к прохладной стене прихожей. Его руки были грубыми и поспешными. Одна застежка, вторая — и её штаны спустились вниз. Воздух холодком коснулся кожи, но тут же его тело, горячее и напряжённое, прижалось к ней. Он вошёл в неё резко, без прелюдий, с тихим, сдавленным стоном — не удовольствия, а ярости и мучительной потребности.
— Моя, — прошипел он ей в ухо, и его дыхание обжигало кожу. — Ты слышишь? Моя. Он тебя не заберёт. Никогда.
Он двигался с отчаянной, почти болезненной силой, словно пытался не просто обладать ею, а стереть эти два месяца, вернуть всё назад, к их тайному миру, где не было никого, кроме них. Его пальцы впились в её бёдра, оставляя следы. Его губы жгли её шею, плечо, оставляя метки собственности.
А она… Она зажмурилась, пытаясь отключиться, но её тело, знавшее его слишком хорошо, уже отвечало ему предательским трепетом. В горле стоял ком от слёз и стыда, но низ живота сжимался от знакомого, ненавистного ей самой наслаждения. Она ненавидела его в этот момент. Ненавидела себя. Но её руки сами обвили его шею, а бёдра встретили его яростный ритм. Она кончила тихо, беззвучно, уткнувшись лицом в его плечо, в горьком осознании того, что эта связь — их общая болезнь, от которой нет исцеления.
