Она заполняла графы, а в голове рождался параллельный, невидимый текст — ее истинные мысли, ее сомнения. Это было похоже на исповедь, только без священника, предназначенную для человека по имени Петр Ильич. Она представила его седым, суровым, с внимательным, пронзительным взглядом, который будет скользить по этим строчкам, пытаясь составить ее портрет. И ей вдруг захотелось, чтобы этот портрет был точным. Не идеальным, а именно точным. Чтобы он увидел не просто здоровую женщину двадцати пяти лет, а того самого человека, который способен на странные, осознанные самоограничения.
Она дописывала последние пункты, как дверь в кабинет профессора открылась. Анна инстинктивно подняла голову. На пороге стоял не седой старик, а мужчина лет сорока пяти, с густыми, чуть взъерошенными темными волосами, с проседью на висках. На нем был белый, идеально чистый халат, но под ним виднелась темная рубашка и галстук. Его лицо было усталым, но умным, с глубокими задумчивыми глазами, которые сразу же встретились с ее взглядом. Взгляд был не пронзительным, а скорее — внимательным, погруженным в себя.
— Анна? — произнес он, и его голос оказался на удивление мягким, низким, с приятным тембром. — Проходите, пожалуйста. Не стесняйтесь.
В этот момент Анна поняла, что ее представление о профессоре было совсем иным. И это несоответствие вызвало не разочарование, а внезапный, острый интерес. Она аккуратно сложила заполненную анкету, взяла свою папку и поднялась с кресла.
— Да, я готова, — сказала она, и ее голос прозвучал намного увереннее.
Она вошла в кабинет, дверь за ней мягко закрылась. Девушка-администратор снова улыбнулась, на этот раз — самой себе, и принялась за работу. В воздухе осталось ощущение начала чего-то важного, того самого тонкого, едва уловимого изменения, с которого начинаются все значительные истории. И наша история Анны и профессора Кудрявцева только что перелистнула свою первую, пока не самую таинственную страницу.
Глава 4
Кабинет Петра Ильича оказался не таким, как представляла Анна. Вместо стерильной лаконичности клиники здесь царил творческий, почти домашний беспорядок, пахнущий старыми книгами, кофе и чем-то слабым, химическим. Запыленные стеллажи были заставлены толстыми томами в потрепанных переплетах, на подоконниках теснились кактусы причудливых форм, а на стене висела большая, старая карта мозга, испещренная рукописными пометками. Сам Петр Ильич, откинувшись в кресле за массивным деревянным столом, заваленным бумагами, взял ее анкету. Его пальцы, длинные и удивительно аккуратные, медленно провели по строке с именем.
— Анна Сергеевна — произнес он, и ее имя-отчество в его устах прозвучало не формально, а как-то уважительно-заинтересованно. Он поднял на нее взгляд — глубокий, испытующий, но без давления. — Спасибо, что нашли время. Позвольте начать с самого, пожалуй, важного. Почему? Зачем человек, молодая, явно здоровая женщина, добровольно соглашается на две недели не самых простых процедур? В анкете вы указываете на любовь к испытаниям. Но хотелось бы понять глубже. Почему вы хотите испытать именно себя? Давайте начнем с этого. А потом я попробую рассказать о сути нашей работы. Согласны?
Он говорил тихо, но очень четко, и каждый его звук будто висел в тихом воздухе кабинета. Анна почувствовала, как подступил комок к горлу. Вопрос был простым, но попадал точно в цель, в ту самую смутную область, которую она сама себе не до конца объяснила.
Она откашлялась, собираясь с мыслями, ее взгляд скользнул по стопкам книг, будто ища поддержки у молчаливых мудрецов их написавших.
— Согласна — кивнула она. — Почему… — она сделала паузу, подбирая слова не для анкеты, а для этого явно неординарного человека. — Мне действительно нравятся испытания. Сами по себе. Я не знаю, чем именно, но… они всегда заряжают меня какой-то уверенностью в собственных силах, наверное. Когда я прохожу пешком долгий путь или… ну, знаете, как в анкете, голодаю несколько дней — она слегка смутилась — я будто заново знакомлюсь с собой. Не с той Анной, которая ходит на работу и варит кофе по утрам, а с кем-то более… фундаментальным. И эта уверенность потом надолго остается. Будто я прохожу проверку на прочность. И сдаю ее.
Она умолкла, боясь, что сказала слишком наивно или пафосно. Но лицо Петра Ильича оставалось серьезным и внимательным. Он не перебивал, давая ей выговориться.
— Я понимаю, — наконец сказал он, и в его глазах мелькнула тень понимания, даже одобрения. — Вы ищете точку опоры внутри себя. Это редкое и ценное качество. И, как ни парадоксально, именно это качество делает вас идеальным кандидатом для нашего исследования. Потому что наша работа как раз о точке опоры. Только на уровне, который не увидишь невооруженным глазом и не почувствуешь без приборов.
Он отодвинул анкету в сторону и сложил руки на столе. Его голос приобрел лекторские, увлеченные интонации.
— Видите ли, Анна Сергеевна, наша кафедра занята изучением самых тонких взаимосвязей. Представьте себе огромный, невероятно сложный оркестр. Это — ваш организм. Виолончели — это ваши мышцы, скрипки — нервы, трубы — сердце. А дирижер? Принято считать, что дирижер — это мозг. Он думает, отдает команды. Но это — чудовищное упрощение.
Он сделал паузу, давая ей представить эту картину.
— На самом деле, когда дирижер-мозг получает партитуру — скажем, информацию из внешнего мира о том, что предстоит трудный путь — он не просто машет палочкой. Он… запускает каскад химических симфоний. Оркестр начинает играть сам! Каждый музыкант — это сигнальная молекула, гормон, микроэлемент. Одни — как легкий удар цимбал, вызывают внезапную радость. Другие — как низкий, грозный гул контрабаса, рождают тревогу или печаль. Адреналин — это оглушительный медный тарелки страха и ярости. Эндорфины — сладкие, умиротворяющие звуки флейты после победы. Без этой химии, без этого бесконечного потока сигналов, не было бы ни полноценной эмоциональной сферы, ни, что самое удивительное, наших решений. Мы думаем, что приняли решение рационально, а на самом деле его нам «подсказал» целый хор этих невидимых музыкантов, которых настроило наше же тело.
Он умолк, внимательно глядя на нее. В его взгляде читалось ожидание — не страха, что она не поймет, а надежды, что она разделит его восхищение этой сложностью.
— Звучит, наверное, сложно… — немного смущенно добавил он, и в этой секунде он выглядел не профессором, а мальчишкой, показывающим свой самый ценный механизм.
Анна слушала, завороженная. Его слова падали на благодатную почву. Она всегда чувствовала эту внутреннюю симфонию на уровне интуиции — тот подъем сил на третий день голодания, ту ясность мысли после двадцатого километра. Она чувствовала дирижера и слышала музыку, но не знала, как устроен оркестр. А этот человек знал. И предлагал заглянуть за кулисы.
Она медленно выдохнула, и ее губы тронула легкая, заинтересованная улыбка.
— Суть я уловила, — сказала она тихо, но твердо. — Вы хотите послушать, как играет мой оркестр. Когда я испытываю себя. Услышать, какие именно инструменты звучат громче всего.
Петр Ильич широко улыбнулся. Его усталое лицо сразу преобразилось, стало молодым и одухотворенным.
— Именно так, Анна Сергеевна! Вы формулируете это точнее и поэтичнее многих моих студентов. Мы хотим не просто протестировать вас. Мы хотим услышать вашу внутреннюю музыку стресса и преодоления. И, возможно, понять, почему у одних она звучит как дисгармония и фальшь, приводя к болезням, а у других — как уверенная, мощная симфония, рождающая ту самую уверенность в силах, о которой вы говорили.
Он взял со стола блокнот.
— Итак, если вы не передумали… Давайте поговорим о деталях. О том, как мы будем слушать.
Петр Ильич откинулся в кресле.
— Итак, Анна Сергеевна, если вы действительно настроены серьезно, позвольте описать вам путь, который нам предстоит пройти вместе. Он делится на два четких этапа. Первый — это основа. Фундамент. — Он говорил теперь абсолютно собранно, по-деловому, и это немного успокаивало Анну. — Начало исследования подразумевает длительные, подробные, я бы даже сказал, откровенные разговоры. Фактически, это углубленное анкетирование, но состоящее почти целиком из открытых вопросов.
Он заметил легкое непонимание в ее глазах и пояснил:— Открытый вопрос — это не «да» или «нет». Это вопрос, требующий развернутого ответа, воспоминания, анализа чувств. Например, не «испытывали ли вы стресс», а «опишите, пожалуйста, самый яркий случай стресса в вашей жизни и что вы при этом чувствовали». Понимаете разницу?
Анна кивнула. Сердце у нее забилось чаще. Это звучало куда более интимно, чем любая физическая процедура.
— Но тут нам — продолжал профессор — даже не столь важно, что именно вы внесете в словесную часть анкеты. Наша первостепенная задача — зафиксировать ваши реакции в тот самый момент, когда вы будете говорить. Те самые гормоны, о которых я говорил ранее, и различные электрические микротоки в головном мозге, нервной системе. Мы будем записывать ваш рассказ на видео и параллельно снимать данные энцефалограммы, кожно-гальванической реакции, пульса. Мы строим не стенограмму, а карту. Карту психофизиологического отклика. Каждое ваше воспоминание, каждая эмоция, даже та, которую вы попытаетесь скрыть, оставят на этой карте свой уникальный след.
«Карта… — подумала Анна, глядя на пожелтевшую карту мозга на стене. — Они хотят нанести на карту мою душу. Сделать неизмеримое — измеримым». Мысль эта была одновременно пугающей и пьяняще притягательной. Она всегда хотела знать себя лучше. Но это «лучше» всегда было связано с преодолением внешних препятствий. А здесь предлагали преодолеть внутренние, самые потаенные.
