* * *
Прикосновение аспиранта к её соску, такое внезапное и собственническое, стало спичкой, поднесённой к фитилю. А команда Петра Ильича «рассказывай о чем сейчас думаешь» — дуновением, от которого пламя вспыхнуло.
— Я… на рынке, — начала она, и слова потонули в волне удовольствия от возобновившихся движений его пальцев. — Меня… выводят на помост. Новый покупатель… он сомневается в качестве. Он… трогает, проверяет…
Но её сознание, как и её тело, уже ускользало от этой конкретной сцены. Оно мчалось дальше, к тому, что было её тайным стержнем, к тому, что придавало всему смысл.
…А потом, конечно, порка. Всегда порка. Покупатель, этот наглый купец с сомнениями в глазах, требует доказательств покорности. «Разденьте её. Высеките. Я должен видеть, как она переносит боль». И меня… меня привязывают к позорному столбу посреди рынка. Каменные плиты холодят босые ноги. Я чувствую на себе сотни глаз. Аукционист, Пётр Ильич, берёт в руки не линейку, а настоящую, тяжёлую плеть. Первый удар… он не боль, а огненная полоса, прожигающая кожу. Я вскрикиваю, и толпа замирает. Второй удар… и третий… Боль становится жгучим потоком, который сливается с потоком возбуждения, идущим от пальцев между моих ног. Это уже не наказание. Это… освящение. Каждый удар — это клеймо, которое ставит на мне моего будущего хозяина. Каждый стон — это клятва верности. Они смотрят, как моё тело корчится под ударами, как я краснею от стыда и желания. И в этом унижении — моя сила. Потому что я выдерживаю. Я принимаю. И моё тело, вместо того чтобы замкнуться, раскрывается ещё сильнее, крича о своей готовности…
Внезапно фантазия и реальность слились в одну точку. Волна, идущая от искусных пальцев Петра Ильича, наложилась на воображаемый удар плети. Её тело взметнулось в дуге невероятного напряжения, спина выгнулась так, что казалось, хрустнут позвонки. Она не кричала — её рот беззвучно открылся, вбирая воздух полной грудью. Всё её существо свело одним продолжительным, тотальным спазмом, превратившим её в камень, дрожь от боли-наслаждения. Мышцы дергались в такт этому внутреннему землетрясению, совершенно неподконтрольные ей.
* * *
Надежда Петровна, внимательно наблюдая за затихающими судорогами Анны, нахмурилась. Она сделала шаг к Петру Ильичу, понизив голос, но так, чтобы её слышали аспиранты.
— Пётр Ильич, вы уверены, что это просто фантазия? — её взгляд был пристальным. — Посмотрите на её зрачки. Реакция замедлена. Дыхание восстанавливается нехарактерно долго. Вербальная продукция перед кульминацией была отрывистой, с скачком ассоциаций — от рынка сразу к порке. Это может быть признаком лёгкой спутанности сознания на фоне перевозбуждения и усталости. Мы рискуем перейти грань.
Пётр Ильич, не отводя взгляда от неподвижной фигуры Анны, ответил спокойно, но твёрдо:
— Надежда Петровна, я ценю вашу осторожность. Но то, что вы описываете — это не спутанность в клиническом смысле. Это — сужение сознания до доминирующей идеи. Весь её психический ресурс в момент кульминации сфокусирован на одной, предельно яркой образной конструкции. Это не хаос, а, напротив, гипер-концентрация. Скачок ассоциаций — не разрыв мышления, а мгновенное переключение на самый сильный эмоциональный якорь, которым для неё является боль и унижение. Её сознание не «спутано». Оно работает с максимальной эффективностью, но в узком, патологически изменённом коридоре. Это и есть та самая «раскачка» — когда нервная система начинает использовать обычно латентные, архаичные связи для достижения пикового состояния. Мы наблюдаем не распад, а специфическую оптимизацию.
Он повернулся к аспирантам, переводя диалог в учебное русло:
— Зафиксируйте важное различие. Патологическая спутанность — это дезориентация, невозможность логически связать события. Здесь же мы видим кристально ясную, хотя и извращённую, логику: «меня оценивают — чтобы доказать свою ценность, я должна принять боль — боль подтверждает мою покорность — покорность приводит к высшему удовлетворению». Это цельная нарративная структура. Пугающая? Да. Но это работающий механизм, а не сбой. И свидетельство его работы — невербальная реакция тела, которую мы только что видели. Такое тоническое напряжение и последующий коллапс невозможно симулировать или вызвать при нарушенном сознании.
Надежда Петровна слегка кивнула, хотя в её глазах ещё читалась настороженность.
— Хорошо. Принимаю вашу аргументацию. Но я настаиваю на усилении мониторинга вегетативных функций. Если мы имеем дело с «гипер-концентрацией», нужно быть уверенным, что она не приведёт к вазовагальному обмороку или иному соматическому срыву.
— Безусловно — согласился Пётр Ильич. — Это разумная предосторожность. Хорошо, ждём десять минут и продолжим.
* * *
Спустя десят минут Петр Ильич обратился к присутствующим.
— Давайте кто-нибудь двое, кладите ее на спину и согните ей ноги в коленях, разведя в стороны.
— Теперь сильнее прижмите к бокам. В этой позе ей трудно находится самой, но своим весом вы ей помогаете.
Поза, в которую её загнали, была не просто неудобной — она была абсолютно беспомощной. Согнутые и прижатые к бокам свои же ноги, она чувствовала, как напрягаются мышцы бедер и живота. Вес аспирантов, давящих на её колени, лишал её и намёка на возможность пошевелиться. Она была как перевёрнутый жук, полностью открытый.
— Кто знает, зачем мы это сделали? - И не дождавшись ответа продолжил - Видите — голос Петра Ильича звучал как лекционный, но его пальцы уже делали своё дело — в этой позе шейка матки опускается, приближаясь к преддверию. Доступ становится прямым и очень удобным.
Его указательные пальцы грубо раздвинули её ещё шире, а затем один из них упёрся в гладкий выступ шейки матки. Давление было точечным, безжалостным. И это было не похоже на предыдущие прикосновения. Это было вторжение в самую суть, в самую сердцевину. По её телу пробежала не волна тепла, а резкий, почти болезненный электрический разряд, заставивший всё внутри сжаться в тщетной попытке защититься.
— Анна — его голос прозвучал прямо над её лицом, властно и не терпя возражений. — Кто тебе разрешал молчать? Ну ка, быстро, рассказывай о своей фантазии. Сейчас же.
Её собственное дыхание перехватило. Слова смешались с физическими ощущениями, рождая хаотичные, обрывочные образы.
— Меня… меня сняли со столба… — она начала, задыхаясь, чувствуя, как его палец продолжает давить на шейку, вызывая новые и новые разряды. — Моё тело… всё было в полосах… от плетки… Было дико больно… но… но всё было умело… расчётливо… Ни одного лишнего удара… Это было унизительно… но я… я кончила тогда… прямо у всех на глазах…
Её голос срывался на высоких нотах, когда особенно точное движение пальца Петра Ильича отзывалось глухим спазмом где-то в самой глубине.
— Меня секли… по попе, по спине, по бёдрам… — она продолжала, уже почти не контролируя речь, уносясь в фантазию. — Но… но живот… и грудь… тоже задевали… Кончиками плети… Оставляли тонкие красные нити… И все смотрели… а новый хозяин… тот, кто купил меня… он стоял в стороне… и улыбался… Он уже знал… что я его… что он может делать со мной всё что угодно…
— Говори, не останавливайся, давай, давай… — подстёгивал её Пётр Ильич, и его приказ сливался в её сознании с приказом того, воображаемого хозяина.
— И теперь… теперь он ведёт меня… по какому-то коридору… — её тело напряглось в преддверии новой волны, голос стал хриплым, сдавленным. — Я иду, а с меня течёт… течёт сок унижения… и возбуждения… Все рабыни, которые встречаются нам, опускают взгляд… они знают… что теперь я буду принадлежать ему… и что он будет… будет использовать меня… как захочет… особенно… особенно там… где сейчас ваши пальцы… — она почти закричала последние слова, когда спазм, наконец, вырвался на свободу, выгибая её в неестественной дуге.
Пётр Ильич не убирал руки. Он наблюдал, как её тело бьётся в конвульсиях, и кивнул аспирантам.
— Фиксируйте. Пятый оргазм. Цервикальный, достигнут прямым давлением на шейку матки в комбинированной позе. С мощным вербальным подкреплением через активацию садомазохистического комплекса. Интенсивность — максимальная за сегодня.
Глава 22
— Шестой — поправил один из аспирантов, тот, что в очках, не отрывая взгляда от своего блокнота.
Пётр Ильич медленно перевёл на него взгляд, на секунду задержавшись, будто проверяя собственные записи в памяти. На его усталом лице промелькнула тень уважения к точности коллеги.— Да. Действительно, шестой. — Он вытер лоб тыльной стороной руки. В воздухе повисло тяжёлое, густое молчание, нарушаемое лишь прерывистыми всхлипами Анны. — Остался последний на сегодня.
Семь. Магическое, исчерпывающее число. Предел, установленный им самим.
Анна, лежащая в развороченной, унизительной позе, услышала это. Сквозь туман истощения и накатывающие откатные волны удовольствия в её сознании вспыхнула чёткая, ясная мысль: «Последний». Не конец, нет. Финальный аккорд. Апофеоз.
