Её фантазия, уже измотанная и порванная, как ветхая ткань, тут же услужливо подкинула новый образ. «Хозяин доволен. Покупка состоялась. Но перед тем, как увести меня в свои покои, он желает поставить на мне своё клеймо. Не раскалённым железом — нет. Последним, прощальным актом власти, который навсегда впечатает в мою плоть память об этом дне».
Пётр Ильич между тем выпрямился, его спина хрустнула от усталости. Он посмотрел на аспирантов.— Помогите ей распрямиться. Но не отпускайте. Последний будет… особым.
Его руки снова нашли её грудь, но на этот раз его прикосновения были иными — не исследовательскими, а какими-то… Медленными, глубокими, будто он выжимал из неё последние капли реакции. А палец другой руки снова нашел её клитор, но не стимулировал, а просто лег на него, как печать.
— Анна — его голос был тихим, но в нём слышалась несгибаемая воля. — Этот последний — твой. Ты сделаешь его сама. На том, что осталось. На памяти о боли. На ощущении этих рук на тебе. На мысли, что ты — вещь, которая выполнила свою работу до конца. Кончи для нас. В последний раз. Сегодня.
И она поняла. Это было не приказание. Это была просьба. Её тело, её психика были вывернуты наизнанку, исчерпаны, но где-то в самой глубине, на дне, тлела последняя искра. Искра послушания. Искра желания быть той, кого он из неё сделал.
Она закрыла глаза, отринув всё. Остался только голос Хозяина и память тела о всех сегодняшних унижениях и восторгах. Она сконцентрировалась на них, на жгучих полосах на ягодицах, на воспоминании о вибраторе, на давящем пальце внутри. И пошла навстречу седьмой, финальной буре, которая накрыла её с такой силой, что мир пропал в вихре боли, стыда и абсолютного, безоговорочного освобождения.
* * *
Приказ был выполнен с безжалостной точностью. Последняя, седьмая кульминация, рождённая не стимуляцией, а чистой силой воли и потребностью в финальном, абсолютном подчинении, вывернула Анну наизнанку. Её тело, уже неспособное удерживать себя на коленях, рухнуло с кушетки на холодный кафельный пол, к ногам аспирантов.
Никто не сделал шага вперёд, чтобы помочь. Они стояли молчальным полукругом, наблюдая, как её измождённое тело бьётся в финальных, затухающих судорогах, словно это были не конвульсии, а последние токи, отходящие от отработавшего свой ресурс механизма.
— Иван Николаевич, Дмитрий Валерьевич… — голос Петра Ильича прозвучал устало, но чётко. — Как только ей станет легче, посадите её в кресло-каталку и отвезите в палату. И помойте, пожалуйста. Встретимся через час, давайте пообедаем, пока ещё можно.
Через пятнадцать минут, когда судороги окончательно стихли и она лежала, уставясь в потолок мутными глазами, двое аспирантов молча подошли, взяли её под мышки и с неожиданной для их возраста силой подняли в воздух. Её ноги не слушались, и они, не церемонясь, усадили её в холодное кресло-каталку.
Они не предложили ей халат. Она сама не вспомнила о нём. Её сознание было пустым, тело — чужим, тяжёлым грузом. Так, совершенно голая, покрытая засохшими пятнами пота, слюны и смазки, с яркими полосами на ягодицах и бёдрах, она и отправилась в путь через длинные больничные коридоры.
Кресло с лёгким скрипом катилось по линолеуму. Серыми тенями в ее сознании отражались встревоженные лица пациентов в дверях палат, которые тут же прятались, увидев Анну. Видела строгий, осуждающий взгляд пожилой медсестры, которая, сжав губы, отошла к стене, пропуская их. Видела молоденькую санитарку, широко раскрывшую глаза от шока и тут же опустившую взгляд, её щёки пылали румянцем.
Стыд жёг её изнутри, острый и живой, но сил прикрыться или что-то сказать не было. Она могла лишь сидеть, опустив голову, чувствуя, как её грудь колышется при движении кресла, как холодный воздух коридора касается её кожи. Это путешествие было последним, финальным актом её унижения за этот день. Её везли как вещь, как экспонат, и каждый пусть и редкий встречный взгляд был молотком, вбивающим в неё это знание.
Но в самой глубине, под пластом стыда и истощения, теплилась странная, тёмная искра. Искра завершённости. Она сделала это. Она прошла до конца. И даже этот позорный проезд по больнице был частью цены, которую она заплатила за своё странное, ужасное и пьянящее преображение. Аспиранты молча катили кресло, а она, голая и выставленная на всеобщее обозрение, думала только об одном — о том, что завтра всё начнётся снова.
* * *
Спустя час дверь в палату тихо открылась. Анна лежала на кушетке, укрытая тонким больничным одеялом, и смотрела в потолок. Она не спала, но её сознание было в тумане, тело — тяжёлым и чужим. Вошли Пётр Ильич и Надежда Петровна.
— Наденька, сделайте милость, помогите покормить её и напоить — сказал Пётр Ильич, и в его голосе прозвучала неожиданная, почти отеческая забота. — Ей тоже нужен обед. И вечером ещё нужно будет дать плотный ужин. Наша Анна сегодня неплохо потрудилась, она старалась.
Эти слова «похвалы» прозвучали отстраненно, как бы с высока. Так хвалят маленького ребенка воспитатели. Но в усталом состоянии Анны они отозвались тёплым, глупым удовлетворением. «Он доволен. Я справилась».
Пока Надежда Петровна молча и ловко помогала ей сесть и начала кормить с ложки тёплым бульоном, Пётр Ильич присел на краешек кушетки.
— Я очень рад, на самом деле, что ты с нами. Завтра у тебя будет день восстановления. — Он сделал паузу и задал следующий вопрос с лёгкой, почти интимной интонацией: — Но скажи, у тебя сейчас есть потребность в разрядке? Ты чувствуешь возбуждение и готовность?
При этих словах он выразительно, почти незаметно, посмотрел на Надежду Петровну, а затем снова уставился на Анну. Этот взгляд был многозначительным, словно он проверял не только Анну, но и реакцию своей коллеги.
Анна задумалась. Она прислушалась к своим ощущениям. Несмотря на изнеможение, глубоко внутри, под слоем усталости, тлел знакомый жар. Без лишних слов, почти рефлекторно, она запустила руку под одеяло и коснулась себя. Влага выделилась почти мгновенно, тело отозвалось коротким, тёплым спазмом ожидания.
— Думаю, что да — ответила она, встречая его взгляд. — Нет, я уверена, что да. Хотя, конечно, я устала.
Пётр Ильич медленно покачал головой, и его лицо вновь стало строгим, начальственным.
— Анна, понимаешь, по условиям эксперимента, на который ты согласилась, кстати, мы чередуем фазы: пятнадцать оргазмов, потом семь, потом день отдыха. Пятнадцать — семь — отдых. Если ты получишь внеплановый оргазм сегодня или завтра, то условия будут нарушены. Вся чистота данных окажется под угрозой. — Он сделал многозначительную паузу. — Я не разрешаю тебе испытывать оргазм сегодня и завтра.
Эти слова прозвучали как обжигающий ледяной душ. Они не были просто констатацией правила. Они были приказом. Запретом, который тут же превратил лёгкое возбуждение в мучительное, навязчивое желание. Её тело, только что готовое к разрядке, взвыло от внутреннего противоречия. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как её собственная плоть из объекта исследования превращается в объект жёсткой, деспотичной власти. И в этом запрете была новая, изощрённая форма контроля, возможно, ещё более мощная, чем всё, что было до этого.
* * *
Слова врача повисли в воздухе тяжёлым, неясным предупреждением. «Надежда Петровна поможет нам исключить эти нежелательные погрешности». Анна машинально доедала бульон, не понимая до конца, что это значит. После того, как она доела, Надежда Петровна коротко бросила:
— Сходи в туалет. Я скоро уйду и приду не скоро.
Причина и следствие в сознании Анны не связались. Она просто послушно, как автомат, поднялась с кушетки и на ватных ногах, держась за стены, проковыляла в крошечную больничную уборную. С трудом опустилась на холодный ободок унитаза.
В этот момент дверь бесшумно открылась. В проёме, залитая светом из палаты, стояла Надежда Петровна.
— Надя, закрой дверь, пожалуйста — слабо попросила Анна, инстинктивно пытаясь сохранить последние крупицы приватности.
Ответ прозвучал холодно и чётко:— Обращайся ко мне на «вы» и по имени-отчеству, если не хочешь получить по заднице. Мне нужно проконтролировать, что ты всё сделала, перед тем как мы продолжим.
Анна замерла. Стыд парализовал её. Под пристальным, безразличным взглядом она с трудом выдавила из себя несколько жалких капель. Слова «получить по заднице» и «продолжим» снова не сложились в её измученном мозгу в единую картину. Это казалось просто грубостью.
— Ладно, выходи — скомандовала Надежда Петровна.
Анна, краснея, потупив взгляд, вышла обратно в палату.
— Стоять — последовала новая команда.
Анна послушно замерла посреди комнаты. За её спиной что-то зашуршало — это Надежда Петровна доставала из сумки с которой пришла свёрток плотной ткани.
— Вытяни руки вперёд.
Анна вытянула. Из-за её спины молодая женщина стала натягивать на неё грубую рубаху с длинными рукавами. Ткань была неприятно колючей и толстой.
— Это чтобы ты не мёрзла — пошутила Надежда Петровна, но в её голосе не было и тени веселья. — И не трогала себя где не нужно.
Рубаха села криво. Надежда Петровна, недовольно цокнув языком, с силой шлёпнула ладонью по оголённой ягодице Анны.
— Стой ровно и не дёргайся!
Боль от шлепка была острой и унизительной. Анна вытянулась в струнку, стараясь не шелохнуться, пока Надежда Петровна с силой затягивала за спиной тесёмки, врезавшиеся в тело. Потом она обошла Анну, скрестила её руки и за спиной туго связала между собой длинные рукава рубахи. Движения были отточенными, практичными.
