И вновь последовала команда:— Я приду только утром. Надо помочиться. Иди.
В туалете Анна сидела на унитазе, а Надежда Петровна стояла в дверях, наблюдая.— Тужься. А вообще не стесняйся меня. Я же врач — сказала она с фальшивой доверительностью.
Но тело отказывалось подчиняться. Мускулы были зажаты, капли не шли. Видя это, Надежда Петровна не раздражилась. Она подошла, прижала голову Анны к своему животу и начала медленно, почти ласково поглаживать её по спине и волосам.— Давай, расслабься и пописай. Всё хорошо.
Неожиданно это сработало. Напряжение отпустило, и сильная струя ударила в фаянс. Унижение смешалось с физическим облегчением.
— Молодец, — похвалила Надежда Петровна, и в её голосе звучала неподдельная профессиональная оценка. — Потрясающая нервная система. Можешь по команде и кончить, и поссать. Идеальный испытуемый.
С этими словами она уложила Анну на бок на кушетку, вновь закрепила манжеты на её лодыжках, коротко связав ноги. Выключила свет и вышла, оставив её в полной темноте, скованную, но с странным, горьким чувством гордости за свою «потрясающую нервную систему», которая превращала её в идеальную вещь.
* * *
Утро началось не с привычных шагов Надежды Петровны, а с другого, более тяжёлого и мужского топота. В палату вошёл один из аспирантов — тот самый Иван Николаевич, что вчера вводил в неё палец. Он молча, без лишних слов, приступил к делу. Его движения были резкими, но точными. Он снял кожаные манжеты с её лодыжек, перевернул её на живот на кушетке одним движением и грубо раздвинул её бёдра.
Его пальцы, холодные и какие-то влажные, как ей казалось, быстро и без церемоний проверили состояние её половых губ и входа во влагалище. Только тогда он заговорил, и его голос прозвучал глухо, без эмоций:
— Слезай.
Анна, скованная и затекшая, с трудом поднялась и встала на ноги. Она ожидала головокружения, слабости, как вчера, но с удивлением обнаружила, что стоит довольно уверенно. Семь оргазмов после вчерашних пятнадцати давались телу легче — оно уже адаптировалось, нашло какой-то внутренний резерв.
Аспирант повернул её спиной к себе и принялся развязывать тесёмки смирительной рубашки. Его пальцы ловко справлялись с узлами. Когда последняя застёжка расстегнулась и рубаха спала с её плеч на пол, Анна снова почувствовала прилив острого, животного стыда. Стоять голой перед этим молчаливым, сосредоточенным мужчиной в ярком утреннем свете было невыносимо.
— Пошли в душ — скомандовал он, направляя её к двери.
В душевой кабинке она инстинктивно потянулась к мочалке и куску мыла, но он тут же выхватил их у неё.
— Я сам. Тебе нельзя трогать себя. Есть риск кульминации. Помнишь о запрете? — его вопрос прозвучал как формальность, но в нём чувствовалась железная воля.
— Да — неуверенно ответила Анна, её голос дрогнул.
— Тогда подними руки за голову и сядь на корточки.
Она послушно подняла руки, скрестив их на затылке, и опустилась на влажный, прохладный кафель. Он включил душ, и сильные струи тёплой воды хлынули на её тело. Он методично, как автомат, направлял душ, смывая с её кожи пот, следы геля для энцефалограммы и невидимые следы вчерашних унижений. Его руки намылили её спину, грудь, ноги, скользя по коже без намёка на любое чувство, кроме гигиенической необходимости. Волосы он мыл с особой тщательностью, смывая липкие остатки геля. Анна сидела, закрыв глаза, подчиняясь потоку воды и его безличным прикосновениям. Это было новое измерение контроля — тотальная чистота как следствие абсолютного лишения права прикасаться к себе самой.
— Анна — его голос прозвучал сквозь шум воды. — Скажи, судороги есть? Матка сокращается?
Анна задумалась, прислушавшись к своему телу. Глубоко внутри, на самом дне таза, она уловила слабые, едва заметные пульсации, похожие на далёкие отголоски вчерашней бури.
— Да — тихо сказала она. — Есть. Немного.
Он ничего не ответил, лишь выключил воду и взял большое, жёсткое полотенце.
* * *
Её робкий вопрос повис в воздухе - «Вы не будете против, если я сама?» — это была последняя, жалкая попытка отвоевать крупицу самостоятельности, вернуть себе право хотя бы на собственное тело.
Иван Николаевич даже не изменился в лице. Он продолжил вытирать её грубыми, точными движениями, как вытирают скамейку после дождя.
— Ты забыла — прозвучал его короткий, как удар, ответ. — Тебе нельзя.
Эти два слова поставили всё на свои места. Она не пациентка, не женщина — она объект, лишённый воли. Он вытер её с головы до ног с той же методичностью, с какой моют лабораторное оборудование. Затем, не дав ей и секунды постоять голой, снова натянул на неё колючую смирительную рубашку, затянул тесёмки за спиной, лишив рук.
Завтрак был таким же унизительным, как и накануне. Он кормил её с ложки, а она, как птенец, безвольно раскрывала рот, глотая вкусную, но горькую от стыда еду. Плотная овсяная каша, яйцо, творог — всё это было лишь топливом для продолжения эксперимента.
Затем он без предупреждения подтолкнул её на кушетку. Она грузно упала на спину. Иван Николаевич не просто закрепил на её лодыжках кожаные манжеты и связал их коротким жгутом. Он достал ещё одну, более длинную верёвку, привязал один её конец к манжете на правой ноге, а другой — к металлической спинке кровати у изголовья.
— Как-то неправильно тебя фиксировали вчера — прокомментировал он свои действия, его голос был лишён какого-либо намёка на эмоции. — Был риск, что ты сможешь касаться ногами задницы. Или ещё как. Теперь всё надёжно.
Эта новая поза была неудобной и ещё более унизительной. Ноги были привязаны к изголовью, лишая её и намёка на возможность изменить положение тела, подтянуться, укрыться. Она была полностью обездвижена, распластана, как препарат для длительного изучения.
Иван Николаевич окинул её бесстрастным взглядом, убедился, что все узлы держатся крепко, развернулся и вышел из палаты, щёлкнув замком. Анна осталась лежать в полной тишине, прикованная к кровати, в колючей рубахе, с одной привязанной к изголовью ногой. Казалось, это — финальная стадия превращения в вещь. Не просто объект наблюдения, а предмет, закреплённый на своём месте раз и навсегда. И самое страшное было в том, что в глубине души эта тотальная несвобода начинала ощущаться как единственно возможная форма существования.
* * *
Тишина в палате была абсолютной, нарушаемой лишь собственным дыханием и редкими шагами в коридоре. Анна лежала в той же неудобной позе, привязанная к изголовью, закутанная в колючую ткань смирительной рубашки. Первые часы ушли на борьбу с паникой и отчаянием. Но потом, когда тело смирилось с неподвижностью, а ум — с безысходностью, начался анализ. Медленный, мучительный и беспощадный.
«Кто я сейчас?» — этот вопрос вертелся в голове с навязчивой частотой. И ответ приходил сам, с каждой судорогой в низу живота. Глубоко внутри, как эхо вчерашней бури, матка сжималась коротким, ритмичным спазмом. Вот кто. Биологический объект. Совокупность реакций. Петр Ильич, при всей его внешней учтивости, видел в ней именно это — уникальный, ценный актив. Живой прибор, чьи показания оправдывали любые средства. Его «забота» была заботой ученого о дорогостоящем оборудовании. Не разбить, не испортить. Но можно ли уважать микроскоп или центрифугу?
Еще один спазм, чуть сильнее, заставил ее вздрогнуть всем телом. Он напоминал о том, что ее ценность — в этих самых конвульсиях. Аспиранты… Иван Николаевич… Их отношение было даже честнее. Они не притворялись. Для них она была вещью. Уровень культуры? Жизненных ценностей? «Конечно, они так думают» — с горькой иронией подумала она. — Какая порядочная женщина согласится на это? Значит, я не порядочная. Значит, я уже на дне. А раз так, то какая разница, моют меня как скамейку или кормят с ложки как младенца? С обитательницы дна и спрос соответствующий».
Она представила их разговор где-нибудь в курилке. «Ну, эта Анька… с ней всё ясно. Готова на всё за деньги или просто из-за своих тараканов». И самое ужасное, что она не могла с этим спорить. Она сама на это согласилась. Сначала из любопытства, потом из вызова, а теперь… теперь она просто плыла по течению, принимая каждый новый виток унижения как нечто неизбежное.
«Но полностью ли я приняла?» — вдруг спросила она себя, ловя новый, сладкий и противный спазм. Нет. Не полностью. Где-то глубоко внутри, под слоями усталости, стыда и странного возбуждения, тлела крошечная искра наблюдателя. Той самой Анны Сергеевны, что сидела на балконе и смотрела на рябину. Та женщина с ужасом и изумлением наблюдала за тем, что происходило с ее телом и ее жизнью. «Это не я, это с кем-то другим происходит» — пыталась она убедить себя, но очередная пульсация в самом сокровенном месте напоминала: это именно ты. Все это происходит с тобой.
И тогда родилась новая, пугающая мысль. А что, если это и есть ее настоящая суть? Не учительница, не одинокая девушка, мечтающая о простом человеческом тепле, а вот это существо — запертое, несвободное, чье тело откликается судорогами на память о насилии и чья психика находит в этом извращенное удовлетворение? Что, если та, прежняя жизнь, была иллюзией, а эта, в смирительной рубашке — обнаженной правдой?
Она пыталась представить себя после всего этого. Выйдет ли она на улицу? Сможет ли смотреть людям в глаза? Или ее место теперь здесь, в этой палате, в этой роли? Мысль о возврате к нормальности казалась абсурдной. Как носить нарядное платье поверх швов смирительной рубашки?
