Дмитрий Валерьевич восторженно прошептал:— Да это же прямое взаимодействие с бессознательным! Мы не ломаем её психику, а следуем за её же глубинными потоками. Это этичнее и продуктивнее.
Андрей заключил сухо:— Оптимальная стратегия.
Пётр Ильич удовлетворённо улыбнулся.— Прекрасно. Тогда действуем по этому плану. Внимательно слушаем, что она говорит. И… помогаем её фантазиям сбываться. В научных целях, разумеется. Перерыв окончен, идём к испытуемой.
Глава 25
Анну привезли в кабинет в том же виде, в каком она провела последние сутки: в колючей смирительной рубашке, с туго стянутыми руками и с кожаными манжетами на лодыжках, соединёнными коротким жгутом. Одна из манжет была дополнительно пристёгнута к металлической раме кресла-каталки, полностью лишая её возможности пошевелиться. Она сидела, откинув голову на подголовник, и её взгляд был устремлён в потолок, будто она пыталась отыскать там хоть какую-то точку опоры.
В кабинете, кроме Петра Ильича, собрались все аспиранты. Их взгляды, тяжёлые и изучающие, были прикованы к её беспомощной фигуре. Воздух был густым от молчаливого ожидания.
Пётр Ильич подошёл вплотную к креслу. Он не спешил освобождать её. Напротив, его молчание и неподвижность лишь подчёркивали её полную зависимость.
— Ну что — его голос прозвучал ровно, без намёка на эмоции — расскажи нам о том, как провела день в воздержании. Без возможности себя трогать и обслуживать.
Анна медленно перевела на него взгляд. Глаза её были большими, затемнёнными от усталости и чего-то ещё, более сложного. Она попыталась сглотнуть, но горло было сухим.
Все смотрели на неё. Связанную. И ждали.
Она глубоко вздохнула, и этот вздох перешёл в прерывистый, сдавленный рассказ. Голос её сначала был тихим, почти шёпотом, но постепенно набирал силу, прорываясь сквозь барьер стыда.
— Сначала… сначала было просто тяжело — начала она, глядя куда-то в пространство за спиной Петра Ильича. — Тело ныло от неудобной позы. Руки затекли… Хотелось просто пошевелиться. Согнуть ноги… Почесать нос… Казалось, самое страшное — это невозможность сделать самое простое движение.
Она замолчала, собираясь с мыслями. В кабинете была слышна лишь лёгкое потрескивание страниц в блокноте Надежды Петровны.
— Но потом… потом это чувство стало меняться — её голос дрогнул. — Оно… оно стало сладким. Эта несвобода. Понимание, что я не могу ничего изменить. Что даже если бы очень захотела… я не смогла бы дотронуться до себя. Это знание… оно стало меня возбуждать.
Она покраснела, и краска залила её щёки, шею, грудь. Стыд был физическим, жгучим.
— Я лежала и думала… о ваших руках. О том, как вы меня трогали. И… и мне хотелось, чтобы это повторилось. Чтобы кто-то… чтобы вы… снова ко мне прикоснулись. Но я не могла себе этого позволить. Даже в фантазии это казалось… нарушением. Нарушением вашего запрета.
Её речь стала путаной, обрывистой.
— А потом пришли фантазии. Ещё более… стыдные. Я представляла, что эта рубашка… что эти манжеты… это не на день. Что это навсегда. Что я всегда буду такой. Беспомощной. И что вы… все вы… будете приходить и смотреть на меня. Иногда трогать. А я… а я не смогу даже повернуться к вам лицом, если вы не разрешите. Мне стало так жарко от этих мыслей… так… мокро. Я чувствовала, как там, внизу… всё набухает и пульсирует. И я не могла ничего с этим поделать. Совершенно ничего. Только лежать и чувствовать, как моё собственное тело меня предаёт.
Она замолчала, переводя дух. Глаза её блестели от непролитых слёз стыда и возбуждения.
— Самый сильный приступ… был ночью. Я проснулась от… от ощущения, что сейчас взорвусь. Мне приснилось, что вы все стоите вокруг меня и смотрите. А Иван Николаевич… он… он вставляет палец внутрь, как тогда. И я… я хочу, чтобы он не останавливался. А проснувшись, я поняла, что это не палец… это эти… эти сокращения. Которые сами по себе. Но от мысли, что вы могли бы это видеть… что вы могли бы в этот момент трогать меня… меня опять затрясло. И я… я кончила. Просто так. Лёжа в этой рубашке. Без всяких прикосновений. Только от стыда и от мыслей.
Она произнесла это последнее признание с каким-то отчаянием, словно выдавая свою самую постыдную тайну.
— И после этого стало ещё хуже. Потому что я подумала… а что, если вы знали? Что если этот запрет… эта несвобода… именно на это и были рассчитаны? Чтобы я дошла до точки, когда мой собственный мозг, мои собственные фантазии станут достаточным стимулом? И это… это было самое унизительное и самое… пьянящее осознание. Что я сама, своими мыслями, могу довести себя до края. И что вы… вы лишили меня всего, но дали мне это. Эта власть над самой собой, которая оказалась хуже любого внешнего насилия.
Она умолкла, опустив голову. Рассказ иссяк. Она сидела, сгорбившись в кресле, вся пылающая, готовая провалиться сквозь землю от стыда.
Пётр Ильич несколько секунд молча смотрел на неё. Потом медленно кивнул, и на его губах появилась лёгкая, одобрительная улыбка.
— Прекрасно — произнёс он. — Коллеги, фиксируйте. Фаза аутохтонного, самоподдерживающегося возбуждения на фоне сенсорной депривации и ограничения подвижности достигнута. Гипотеза подтверждается. Организм научился генерировать реакцию в условиях полного отсутствия внешних стимулов, используя лишь ресурсы памяти и фантазии. Это именно тот качественный скачок, которого мы добивались.
Он сделал шаг вперёд и наконец положил руку на затянутую тканью спину Анны. Его прикосновение было твёрдым, властным.
— А теперь, Аня — сказал он мягко, но неумолимо — мы проверим, насколько возрос твой потенциал после такого дня «отдыха». Начинаем. Первая цель — пятнадцать. И помни, сегодня тебе снова нельзя будет касаться себя. Мы позаботимся обо всём за тебя.
* * *
Пётр Ильич быстрым, точным движением развязал тесёмки на спине Анны. Грубая ткань смирительной рубашки ослабла, но он не дал ей опомниться.
— Ну ка, быстро, запрыгивай на стол — его голос прозвучал резко, без предисловий. — Твоя промежность уже заждалась. Не заставляй её страдать!
Анна, онемевшая от долгого обездвиживания, с трудом поднялась с кресла. Ноги подкашивались, но приказ заставил её двигаться. Она почти взобралась на медицинский стол. Её движения были неуклюжими.
— Иван Николаевич — Пётр Ильич повернулся к аспиранту — помните мои инструкции? Приступайте. Первый оргазм — ваш.
Иван Николаевич кивнул. Его движения были выверенными, лишёнными какой-либо личной заинтересованности. Он надел перчатку, нанёс гель и приступил к стимуляции клитора. Но не так, как в прошлые разы — резко и прямо. Он начал с медленных, плавных круговых движений вокруг центра, постепенно сужая радиус.
— Не давите на саму головку, Иван — тут же раздался спокойный голос наставника. — Видите, как она вздрагивает? Слизистая ещё гиперчувствительна после вчерашнего воздержания. Работайте периферией. Активируйте малые половые губы, область уретры. Создайте общий фон возбуждения.
Анна лежала с закрытыми глазами, стараясь отключиться. Но её тело, «заждавшееся», как сказал Пётр Ильич, отзывалось на каждое прикосновение с невероятной силой. Волны тепла растекались от таза по всему телу. Она слышала ровный, бесстрастный голос Петра Ильича, комментирующего каждое действие.
— Обратите внимание на дыхание. Оно учащается. Хорошо. Теперь добавьте давление у основания клитора. Сверху. Да, вот так. Мы воздействуем на ножки.
Возбуждение нарастало стремительно, как лавина. Казалось, прошло всего пару минут, когда её тело накрыла первая, ясная и мощная волна оргазма. Сокращения были глубокими, ритмичными. Она застонала, вцепившись пальцами в клеёнку.
— Фиксируйте время — сказал Пётр Ильич. — Продолжительность. Интенсивность выше среднего. Порог снижен кардинально. Отлично. Готовьтесь ко второму.
Он помогал Анне перевернуться на бок, не давая ей опомниться. Её дыхание ещё не выровнялось, а Пётр Ильич уже обращался к Надежде Петровне.
— Надежда Петровна, вам — более сложная задача. Второй клиторальный оргазм. После только что пережитого пика рецепторы притуплены. Нужно найти обходной путь. Используйте всё, что знаете. Давление, вибрацию, смену ритма.
Надежда Петровна подошла с сосредоточенным видом. Её прикосновения были иными — более жёсткими, исследовательскими. Она не ласкала, а искала. Её пальцы скользили, то усиливая нажим, то ослабляя его.
— Она слишком зажата — констатировала аспирантка. — Тазовые мышцы в гипертонусе после первого оргазма. Блокируют чувствительность.
— Верно — поддержал Пётр Ильич. — Анна, расслабь таз. Слышишь? Это приказ. Расслабь мышцы.
Анна, сквозь туман наслаждения и усталости, пыталась подчиниться. Но тело не слушалось.
— Не получается — выдохнула она.
— Тогда будем действовать иначе — Надежда Петровна сменила тактику. Одной рукой она продолжила стимуляцию клитора, а ладонью другой руки стала сильно давить на низ живота Анны, чуть выше лобковой кости. — Создам контрдавление изнутри. Это может сместить фокус.
Минуты шли. Апогея не наступало. Возбуждение было мучительным, незавершённым. Анна извивалась на столе, её стоны стали нервными, нетерпеливыми.
