— Пробуй... медленно... — прошептал Алексей сыну.
Максим, стиснув зубы, приподнял бёдра — миллиметр за миллиметром. Лиза вскрикнула, но уже не так отчаянно.
— Терпи, солнышко, почти... — Ольга прижимала её ладони, якоря в море стыда и боли.
Он вышел. Медленно, с прилипающим звуком. Семя и смазка хлынули на простыню под Лизой, оставив тёплый, влажный след. Она сжалась в комок, закрыв лицо руками, её тело била мелкая дрожь.
Максим рухнул на спину рядом, закинув руку на глаза, грудь ходила ходуном.
Алексей резко натянул спущенное одеяло на обоих, скрывая наготу и следы. Его лицо было каменным, но рука, поправляющая ткань на сыне, дрожала.
Ольга обняла Лизу, не обращая внимания на влажное пятно, прижимая её к себе, как младенца. Катя молча протянула матери сухое полотенце.
Тишина снова упала на комнату, но теперь она была другой: не ледяной от ужаса, а тяжёлой, густой от невысказанного. От стыда, который не исчез. От боли, которая утихла, но оставила синяки на душах. От вопроса "как жить дальше?", висящего в воздухе гуще чайного пара над разбитым подносом.
Алексей поднялся, глядя на залитую солнцем стену. Его тень легла на сцепленные под одеялом руки Максима и Лизы...
***
Две недели молчания. Две недели натянутых взглядов за завтраком, хлопанья дверьми и гулких пауз, заполненных лишь звоном ложек о тарелки. Разговор с Максимом и Лизой был жестоким, но ясным: "Прекратить. Сейчас же. Навсегда." Они кивали, глаза в пол, пальцы сплетены в белых узлах. Секс прекратился. Казалось, худшее позади.
Потом Ольгу вырвало утром. Прямо в раковину, над только что вымытой посудой. Горький привкус желчи, знакомое головокружение... Она замерла, прислонившись к холодному фасаду кухни. Не может быть. Но календарь не лжет. Пропущенные дни. Тошнота. Усталость, валящая с ног. Алексей... Только Алексей. Всплыли обрывки новогодней ночи: его руки, его вес, его шепот в темноте родительской спальни. Да, точно он. Слабая улыбка тронула губы. Нежданно, страшно, но... их ребенок.
Через день Лиза, бледная как простыня, выбежала из ванной, зажав рот рукой. Ольга, ставившая чайник, встретила ее взгляд. Без слов. Понимание ударило, как ток. Лизин страх был другим – ледяным, паническим. Максим. Только Максим. Всплыл тот ужасный рассвет на диване, незабываемая боль спазма и... последствия. Две полоски на тесте в ее мусорном ведре были приговором.
А потом затошнило Катю. За обедом. Она оттолкнула тарелку с оливье (еще новогодним!), побелела и бросилась в туалет. Ольга и Лиза переглянулись. Неловкость повисла в воздухе гуще пара от супа. Катя вернулась, вытирая губы тыльной стороной ладони, пытаясь шутить: "Что-то не то съела..." Но ее глаза, бегающие, испуганные, выдавали панику. Глубже, чем у Лизы. Пустой.
От кого?
Вопрос висел в квартире незримой грозовой тучей. Ольга знала – Алексей. Лиза знала – Максим. Алексей, узнав о беременности жены и... Лизы (этот разговор был адом), молча курил на балконе. Он не спрашивал про Катю. Не смел? Или догадывался? Он помнил обрывки своего сна на диване: шелк, жар, чужое, но такое податливое тело... И ужасающее чувство вины, не имевшее конкретной формы.
Катя металась. Она перебирала в памяти новогоднюю ночь: танцы, бокалы, смех... Потом – провал. Просыпалась на диване рядом с папой. Все было прилично. Или нет? Смутные ощущения: тяжесть на груди, тепло между ног... Алкогольный бред? Она лихорадочно вспоминала парней за последние месяцы. Миша? Нет, в октябре, и защита была. Ваня? Только поцелуи. Кто?! Тест, купленный тайком, лежал в самом низу сумки, как грех. Две жирные полоски. Сроки... Новогодняя ночь. Отчаянье душило.
Ольга наблюдала за старшей дочерью: как та вздрагивала при звонке телефона, как избегала встреч с отцом глазами, как трогала еще плоский живот украдкой. Неужели...? Мысль была чудовищной. Немыслимой. Она гнала ее прочь. Нет. Просто совпадение. Стресс.
Алексей молчал. Его взгляд, тяжелый и нечитаемый, иногда останавливался на Кате, потом быстро отводился. Он видел ее страх. Видел, как она чуть не подпрыгивает, когда он нечаянно касался ее руки, передавая соль. Что она помнит? Что я помню? В его памяти всплывал запах – не Ольгин, другой, молодой, дочкин... и чувство глубокого, животного удовлетворения во сне. Его кулаки сжимались.
Лиза и Максим, изгнанные в разные комнаты, украдкой ловили сигналы катастрофы. Лиза видела Катину тошноту, видела ее заплаканные глаза. "У нее тоже..." – шептала она Максиму в пустой кухне ночью. Он бледнел: "От кого?!" Они не смели предположить вслух.
Ольга стояла у окна, глядя на падающий снег. Три женщины под одной крышей. Три нежданных жизни, растущие внутри. Две причины ясны как день. И одна – темная, страшная, невысказанная тайна, от которой стынет кровь. Она чувствовала взгляд Алексея у себя за спиной. Тяжелый. Вопрошающий. И сама боялась обернуться, боялась спросить, боялась увидеть в его глазах то же немое отчаяние, что и в глазах Кати. Беременность Кати висела между ними немым укором, неразрешимой загадкой, грозящей взорвать и без того хрупкий мир.
Внизу, на улице, дети лепили снеговика. Их смех долетал приглушенно, как из другой вселенной.
Решение созрело без слов, тяжелое и неизбежное, как осадок на дне бокала после праздника. Они не молились по воскресеньям, не крестились на храмы, но слово «аборт» повисло в воздухе ледяной глыбой, которую никто не решился тронуть. Первые беременности. Девочки. Жизни. Даже Алексей, чье лицо за две недели стало похоже на высеченный из гранита памятник самому себе, лишь хрипло выдавил за ужином, глядя в тарелку щей: «Рожаем. Всех». Ольга кивнула, сжимая Лизуну руку под столом – та вся дрожала, как пойманный зайчонок.
Катя молчала. Ее молчание было громче крика. Она сидела, вцепившись пальцами в колени, глядя на узор скатерти, будто надеясь там прочесть ответ. Чужой ребенок. Кто? Кто?! Страх был липким и безымянным. Но когда Ольга, обходя острые углы, осторожно спросила: «Катюш, ты... тоже решила?», – дочь лишь кивнула, не поднимая глаз. Глаза были сухими и пустыми. Выбора нет. Не для нее одной.
Дом превратился в лазарет тихих страданий. Тошнота стала их общим ритуалом. Утро начиналось с хора рвотных позывов за тремя дверями:
· Глухие спазмы Ольги в родительской ванной (она прикусывала губу, чтобы не стонать – надо же держаться ради девочек),
· Надрывный кашель Лизы над ведром в ее комнате (она плакала тихо, вытирая слезы рукавом халата, боясь, что услышит Максим за стенкой),
· Тихие всхлипы Кати, заглушаемые шумом воды (она включала кран на полную, чтобы никто не слышал, как ее тело отвергает нежеланное чудо).
Запахи стали врагами. Аромат кофе, который Алексей варил каждое утро (Ольга раньше обожала его), теперь заставлял Катю бежать в туалет. Жареная картошка Лизе мерещилась вонью бензина. Ольгу выворачивало от запаха самого Алексея – одеколона, табака, мужчины. Она спала теперь отдельно, на раскладушке в гостиной.
Алексей ходил по дому призраком. Его попытка купить витамины – «Для... всех троих» – обернулась немой сценой в аптеке. Фармацевт подняла бровь, отсчитывая три упаковки фолиевой кислоты: «Большая семья?» Он лишь кивнул, сгреб коробки в пакет, чувствуя, как на спину ему льется чужая подозрительность. Дома пакет молча поставил на стол. Коробки разобрали без слов.
Максим и Лиза избегали даже взглядов. Их вина была оголенным нервом. Он видел, как ее тянет на соленое, как она бережно, почти боязливо гладит еще плоский живот за занавеской в кухне. Его сердце сжималось то от дикой нежности, то от ужаса. Его ребенок. Но сказать ей это? Обнять? Утешить? Запрет висел между ними невидимой, но прочнейшей стеной. Он молча подсовывал ей в дверь щели пакетик с сушеным имбирем – читал в интернете, что помогает от тошноты. Она брала, не выходя.
Катя стала тенью. Она часами сидела у окна в своей комнате, обняв подушку, глядя в снежную муть за стеклом. Кто отец? Пьяный однокурсник на вечеринке месяц назад? Сосед по даче летом? Или... Нет. Она яростно гнала мысль. Но новогодние обрывки сна не отпускали: жар, тяжесть, чужое дыхание на шее... И утром – странная ломота в теле, как после... Нет-нет-нет! Она впивалась ногтями в ладони, пытаясь физической болью заглушить кошмар догадки. Ее живот был пока тихим, но самым страшным местом на земле – там росла Тайна.
Ольга пыталась говорить. С Лизой – о врачах, анализах, о том, что «все будет хорошо» (ложь, сладкая как сироп). С Катей – о чем угодно, лишь бы вытащить из молчания: о погоде, о старом фильме, о вязании. Катя отмахивалась односложно: «Устала, мам». С Алексеем... Разговоры с мужем теперь были только о быте. «Счет за свет пришел». «Трубу капает». Любое слово глубже грозило обвалить хрупкую плотину, за которой бушевал потоп стыда, гнева и невысказанного ужаса перед тремя будущими колыбелями.
Однажды ночью Ольга зашла в ванную за таблеткой от головной боли. В мусорном ведре, прикрытом смятыми салфетками, она увидела уголки трех одинаковых картонных упаковок. Три теста. Три подтверждения. Три приговора. Она замерла, глядя на них, и вдруг почувствовала, как что-то живое и теплое шевельнулось у нее внутри. Рефлекторно она положила руку на еще незаметный бугорок ниже пупка. Жизнь. Даже здесь. Даже сейчас. Слезы, горячие и соленые, потекли по щекам. Не от горя. Не от радости. От невыносимой сложности всего.
Алексей стоял в дверях спальни, случайно увидев ее слезы. Он не вошел. Не спросил. Просто смотрел. В его глазах не было ответов. Только та же бездонная усталость и вопрос, который он боялся задать вслух даже самому себе, глядя на дверь Катиной комнаты.
