«И мои фантазии… — подумала она с легкой грустью, — они снова станут просто картинками в голове. Придется снова притворяться, что я просто представляю это, а не знаю, каково это на самом деле — быть вещью».
Она провела рукой по животу. Никаких спазмов, никакой дрожи. Тело было спокойным, молчаливым. И в этой тишине была своя печаль. Организм, как и предсказывал Петр Ильич, научился экономить силы. Но вместе с «непроизводительными затратами энергии» куда-то исчезло и то странное, постоянное внутреннее эхо, напоминавшее о пережитом пике. «Смогу ли я теперь… так? Без его команды? Без этой лаборатории, без этих взглядов? С обычным мужчиной?» Ответа не было. Она боялась, что волшебство было не в ней, а в этих стенах, в этой доведенной до абсурда ситуации.
Постепенно, убаюкиваемая тишиной и усталостью, она снова стала проваливаться в полудрему. Грань между реальностью и фантазией истончилась, стала прозрачной. И вот она уже не в палате, а на мягком, прохладном полу богато убранной комнаты. На ее шее — тонкий, но прочный кожаный ошейник с металлическим кольцом, к которому пристегнут короткий поводок. Другой конец поводка зажат в руке у Женщины, восседающей в кресле.
Та была ее Хозяйкой. Анна никогда не видела ее лица ясно — в фантазии оно всегда было в тени или повернуто в профиль. Но она знала каждую линию ее тела, каждый изгиб стопы. Хозяйка легким, почти невесомым движением дернула за поводок. Это был не рывок, а приглашение, команда к началу. Анна послушно склонилась к ее ногам.
Хозяйка сегодня была благосклонна. Она протянула босую ступню. Нога ее была ухоженной, с идеальным педикюром, кожа — гладкой и прохладной. Язык Анны, тонкий и проворный, коснулся сначала кончиков пальцев. Это было не просто облизывание; это было приветствие.
Ее язык и мышцы шеи были натренированы, как у спортсмена. Она могла подолгу, не меняя положения, совершать эти однообразные, почти медитативные движения, не чувствуя усталости. Но дело было не только в выносливости. За это время Анна изучила ноги своей госпожи как самый внимательный картограф. Она знала каждую чувствительную точку, едва заметную шероховатость на пятке, тончайший рисунок вен на подъеме.
Но главное — она изучила ее реакции. Их общение было безмолвным диалогом, где вопросом и ответом было прикосновение. Анна вела свой язык от основания пальцев к их кончикам, задерживаясь в промежутках. Если Хозяйке нравилось, если она хотела чего-то более яркого, она не произносила ни слова. Ее пальцы лишь чуть-чуть, почти незаметно, раздвигались шире, давая языку больше простора для ласк. Это был знак одобрения, разрешения углубиться.
Анна чувствовала этот едва уловимый жест и послушно следовала ему, ее движения становились чуть настойчивее, чуть слаще. Но бывало и иначе. Если Хозяйке было неприятно или просто наскучивало, она не отдергивала ногу резко. Нет, это было бы грубо и недостойно ее. Она лишь слегка, судорожно дергала стопой, как от щекотки. И это было четким сигналом: «Довольно. Иди дальше».
И Анна немедленно меняла тактику. Ее язык скользил к твердой, округлой поверхности пятки, принимаясь за нее с новым усердием, или поднимался к нежному своду стопы, лаская его плавными, круговыми движениями. Она искала новую точку, которая бы отозвалась в Хозяйке нужным откликом. Это была сложная, почти интуитивная работа, требующая полной концентрации и абсолютной чуткости. В этом была своя, глубокая, почти мистическая близость. Она слушала не ушами, а своим языком, улавливая малейшие изменения в напряжении мышц, в температуре, в едва слышном биении пульса на подъеме ноги.
В этой фантазии не было унижения, которое она порой испытывала в реальности лаборатории. Здесь было служение, доведенное до уровня высокого искусства, на который только могла быть способна рабыня у ног. И от того, насколько хороша она будет зависила милость госпожи, и та самая, желанная награда — возможность по ее команде испытать блаженство, ставшее теперь ее неотъемлемой частью.
Глава 28
Ровно в восемь утра дверь палаты отворилась с тихим, но уверенным щелчком. Войдя, Надежда Петровна бесшумно закрыла ее за собой на замок изнутри, и её тонкий силуэт на мгновение замер в потоке утреннего света, падавшего из окна. Она не спеша пересекла комнату, её шаги отдавались чёткими, отмеренными ударами каблуков по линолеуму. Без единого слова она опустилась на стул у кровати. Её появление было настолько стремительным и неожиданным после долгой ночи одиночества, что казалось, будто она материализовалась из самого воздуха, холодная и неумолимая, как утро понедельника.
— Рабыня, чего разлеглась? А ну ка, вставай! — её голос, резкий и властный, без тени утренней мягкости, разрезал тишину палаты.
Сон Анны испарился мгновенно, словно его и не было. Она вскочила с кровати с такой скоростью, на какую только были способны её ослабевшие за ночь мышцы, и замерла в почтительной позе, опустив голову. Сердце бешено колотилось в груди, сбивая дыхание, а по телу пробежала мелкая дрожь — не от страха, а от привычного, почти инстинктивного отклика на команду.
Надежда Петровна оценивающе окинула её взглядом с ног до головы, будто проверяя состояние инструмента перед работой. Её глаза скользнули по бледной коже, на мгновение задержались на едва заметных синяках на бёдрах, и наконец встретились с потупленным взором Анны. — Ты кончала? — спросила она отрывисто, без предисловий, её голос был сухим и лишённым всякой интимности.
— Нет — тихо, но чётко ответила Анна, опуская глаза ещё ниже. В этом коротком слове была не просьба, а констатация факта, отчёт о выполнении приказа.
— Тогда делай своё не законченное дело — с этими словами Надежда Петровна легким, почти небрежным движением сбросила с ног изящные туфли-лодочки. Они упали на пол с глухим стуком, который прозвучал в тишине невероятно громко.
Анна, всё ещё голая, как и в момент пробуждения, буквально рухнула на колени. Движения её были лишены суеты, они были плавными и точными, словно она и вправду продолжала свой ночной ритуал, и появление госпожи было лишь частью её фантазии. Она приблизилась на четвереньках и не дожидаясь дальнейших указаний, склонилась к босым ногам женщины. Поза её была одновременно унизительной и полной странного, животного изящества.
Её язык, тонкий и послушный инструмент, прикоснулся к коже с почти религиозным трепетом. Она начала с кончиков пальцев, лаская каждый сустав, каждый палец, оставляя на них лёгкий, влажный след. Она действовала с методичностью, выработанной за дни и ночи воображаемой практики. Затем двинулась дальше, к нежному своду стопы, где кожа была особенно тонкой и чувствительной. Она водила языком медленными, круговыми движениями, с лёгким нажимом, словно вправду пытаясь разгадать потаённые карты этого тела, найти те самые точки, от которых его хозяйка могла бы потерять контроль.
Для Надежды Петровны эти прикосновения оказались полным откровением. Это была не щекотка, которую можно было бы сдержать усилием воли или которая вызывала бы смех. Это было нечто гораздо более острое и пронзительное. Ощущение было сродни живому, медленному электричеству — каждый взмах языка Анны, каждый круговой жест посылал по её нервам разряды тока, которые били куда сильнее и глубже, чем любая прямая стимуляция более интимных зон. Волны тепла и покалывания бежали вверх по ногам, смыкаясь где-то в глубине таза тугой, нарастающей спиралью желания, столь неожиданного и мощного, что она невольно откинулась на спинку кресла, позволив векам сомкнуться. На её обычно строгом и собранном лице появилось выражение блаженной расслабленности, смешанной с глубочайшим изумлением. Её пальцы разжались, ладони раскрылись. Она дышала глубже и реже, стараясь скрыть предательскую дрожь, пробегавшую по всему телу.
Никто из них не отслеживал ход времени. Минуты растягивались, сливаясь в единый, непрерывный поток чистых ощущений. В палате стояла звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим, влажным звуком ласк, учащённым дыханием Анны и едва слышными, сдерживаемыми выдохами Надежды Петровны. Казалось, сама комната замерла, наблюдая за этим странным, интимным действом.
В какой-то момент, когда волна удовольствия достигла своего пика и стала почти невыносимой, Надежда Петровна приоткрыла глаза. Взгляд её был затуманенным, голос, когда она заговорила, тихим и хрипловатым. — Встань рядом.
Анна послушно, без малейшей задержки, поднялась с колен и выпрямилась перед ней, всё ещё находясь в лёгком трансе, её тело было послушным инструментом в руках дирижёра. Надежда Петровна медленно, почти лениво подняла руку. Её пальцы, холодные, грубо, по-хозяйски ухватили Анну за сосок, сжав его между большим и указательным пальцами с такой силой, что та вздрогнула. — Ну что, сучка, была молодцом, — прошептала она, и в её глазах, всё ещё не много затуманенных от наслаждения, вспыхнула искра чего-то тёмного, властного и безжалостного. — Кончай!
Команда прозвучала как выстрел, отозвавшись эхом в тишине палаты. Тело Анны отозвалось мгновенно и безоговорочно, как идеально отлаженный механизм. Мощная, бурная волна оргазма накатила на неё, выгибая спину дугой и вырывая из горла сдавленный, прерывистый стон, который она уже не пыталась сдержать. Ноги подкосились, и она, не в силах устоять, рухнула на пол, как подкошенная. Лицо её, залитое румянцем, снова оказалось в нескольких сантиметрах от босых ног Надежды Петровны.
Та несколько секунд молча смотрела на неё сверху, на это обмякшее, дышащее судорожными вздохами тело. Затем её босая стопа медленно поднялась. Большим пальцем ноги она нежно, почти ласково, провела по щеке Анны, смахнула выбившуюся прядь волос со лба. Этот жест был поразительно нежным на фоне только что случившегося. — Хватит валяться — произнесла она, и в голосе её снова зазвучали привычные, стальные нотки повелительности, хотя и смягчённые отголосками пережитого. — Иди мойся и освобождай палату, у нас тут не ночлежка.
