На улице завывала метель, заметая следы. В доме Гордеевых росли три новые тайны. Три страха. И три упрямые, непрошенные надежды. Утро было еще далеко.
***
Живот Ольги округлился первым, мягким, упругим холмиком под одеждой. Алексей ловил себя на том, что засматривается на эту новую линию ее талии, на то, как ткань футболки обтягивает выпуклость. В ней просыпалась какая-то первобытная, плодородная сила, и его влекло к ней с новой, почти звериной жаждой. Стена молчания между ними дала трещину в темноте их бывшей спальни (раскладушка Ольги давно стояла прислоненной к стене). Сперва неловко, почти стыдливо, потом – чаще, отчаяннее, заглушая вопросами плоти вопросы совести. Их стоны, приглушенные, но узнаваемые, плыли сквозь тонкие стены.
Лиза и Максим, запертые в своих комнатах лишь на бумаге запретов, слышали эти звуки. Они резали слух – напоминая о том, что им запрещено. И разжигали. Тайные встречи в Лизиной комнате стали их адреналиновым наркотиком. Риск быть пойманными, гнев родителей, беременность – все это лишь подливал масла в огонь. Они занимались любовью шепотом, прикусывая губы, чтобы не застонать, впиваясь друг в друга с той яростью, которую рождает вечное «нельзя». Однажды, в пылу, Лиза забыла притворить дверь на щеколду.
Катя шла мимо. Не спалось. Тошнота отпустила, оставив пустоту и назойливый зуд под кожей. Она услышала – не слова, а звуки: сдавленное сопение, шорох простыни, влажный причмокивающий звук поцелуя, переходящий в тихий, женский стон. Она замерла у щели света под дверью Лизиной комнаты. Сердце колотилось где-то в горле. Любопытство, острое и постыдное, приковало ее к щели. Она увидела: тени на стене – сплетенные тела, дуга женской спины, мужская рука, скользящая по округлому, еще едва заметному животу сестры. И ее собственная рука, будто сама собой, опустилась ниже живота, к тому месту, где пульсировала тупая, неутоленная потребность.
Она отпрянула от двери, прижав ладонь ко рту, чувствуя, как между ее ногами влажно и жарко. Стыд сжег щеки. Она бросилась в свою комнату, захлопнув дверь, и уткнулась лицом в подушку. Но образ не отпускал. Ее пальцы, предательски теплые, снова нашли путь под резинку трусов. Это же неправильно... Это мерзко... – но тело не слушалось. Она представляла тени на стене, представляла чужое удовольствие, представляла... чьи-то руки вместо своих. Глухой стон вырвался у нее, когда волна накатила, короткая, горьковатая от стыда, но все же...
На следующий день Лиза застала ее врасплох. Катя сидела на краю своей кровати, лицо было заплаканным, в руках – смятый носовой платок. На полу у ног валялся маленький вибратор – купленный тайком, позорный свидетель ее одиночества. Лиза увидела все: красные глаза сестры, игрушку, и – главное – ту немую муку одиночества и желания в ее взгляде. Что-то дрогнуло в Лизе. Не жалость. Скорее – признание сообщницы по запретному. Она шагнула в комнату, тихо прикрыв дверь.
— Кать... — ее голос был непривычно мягким.
Катя вздрогнула, пытаясь ногой задвинуть игрушку под кровать, лицо пылало.
— Уходи...
Но Лиза не ушла. Она села рядом. Неловкое молчание. Потом она сказала, глядя не на сестру, а в стену:
— Мы с Максом... слышали. Вчера. За дверью.
Катя сжалась, готовая провалиться сквозь землю.
— И... я видела, как ты... — Лиза сделала неопределенный жест рукой. — Тяжело одной. Особенно сейчас. Когда все внутри... горит.
Катя ничего не сказала. Слезы снова навернулись на глаза. Стыд и странное облегчение от того, что кто-то знает.
Лиза глубоко вдохнула. Слова вырвались тихо, но четко:
— Приходи к нам. Сегодня. Ночью.
Катя остолбенела. Глаза расширились от ужаса и... невозможного, запретного любопытства.
— Ты... с ума сошла?! Это же... Максим! И ты! И я! БРЕМЕННАЯ! Это...
— А что хуже? — Лиза перебила ее, и в ее глазах горел вызов. — Сидеть тут одной, теребить эту пластмассу и сходить с ума? Или... попробовать? Раз уж все мы тут... запутались по уши. Раз уж живот — не помеха ни для кого. — Она кивнула в сторону родительской спальни, откуда опять доносились приглушенные звуки. — Кто здесь нормальный? Папа, который смотрит на мамин живот как голодный волк? Мама, которая его пускает? Мы с Максом? Или ты, со своей игрушкой?
Слова были жестокими. Правдивыми. Катя почувствовала, как внутри все сжимается и одновременно... раскрывается. Страх смешивался с возбуждением, таким острым, что перехватило дыхание. Попробовать. Изведать то, что сводило с ума в ее фантазиях. Не одной.
— Он... согласен? — прошептала она, ненавидя себя за этот вопрос.
Лиза усмехнулась коротко:
— Я еще не спрашивала. Но он согласится.
Той ночью, когда в доме воцарилась тревожная тишина, Катя, дрожа как осиновый лист, скользнула в комнату Лизы. Максим сидел на краю кровати, бледный, его взгляд метался от Лизы к вошедшей сестре. В его глазах читался шок, стыд, но и... азарт. Лиза стояла между ними, ее беременный живот мягко выпирал под тонкой ночнушкой. Она взяла Катю за руку – та была ледяной – и подвела к кровати.
— Ничего не бойся, — прошептала Лиза, но это было не успокоение, а приглашение в бездну.
Все было неловко, грубо, слишком быстро. Руки путались, локти задевали, дыхание сбивалось. Катя закрыла глаза, когда Лиза осторожно потянула вниз ее штаны, когда Максим прикоснулся к ней неуверенно, его пальцы были чужими и одновременно... узнаваемыми. Она ждала отвращения, паники. Но когда Лиза поцеловала ее в шею, а Максим вошел в нее сзади (осторожно, неглубоко, Лиза направляла его), тело Кати ответило яростно, предательски. Это был не оргазм нежности, а взрыв накопленного напряжения, темного и липкого. Она впилась зубами в подушку, подавляя дикий вой, чувствуя, как Максим кончает в нее резкими толчками, а Лиза целует ее в мокрый от слез висок, шепча что-то невнятное.
Когда все кончилось, Катя лежала на боку, отвернувшись, дрожа мелкой дрожью. Лиза гладила ее по спине, Максим молча сидел на краю кровати, уставившись в пол. Запах секса, пота и стыда висел в комнате тяжелым туманом. Катя вдруг почувствовала знакомый спазм в горле. Она вскочила, едва не сбив с ног Максима, и выбежала в коридор, в ванную. Она упала на колени перед унитазом, и ее вырвало – не от токсикоза, а от осознания того, что она только что сделала. От чужой спермы внутри. От поцелуя сестры. От того, как ее собственное тело предательски ликовало.
Она плескала ледяной водой в лицо, глядя в зеркало на свое искаженное отражение. Кто я? Внизу живота, под слоем стыда и рвотных спазм, что-то слабо шевельнулось. Ребенок. Чей? Отца? Теперь к этому вопросу прибавился новый, еще чудовищнее: А чье семя питает его сейчас? Отцовское? Или... братское?
В комнате Лизы Максим тихо спросил:
— Зачем ты это сделала?
Лиза смотрела в потолок, ее рука лежала на животе.
— Потому что мы все уже в аду. И здесь держаться можно только вместе.
На кухне тихо щелкнул холодильник – Алексей искал воды. Его шаги замерли у двери ванной, где Катя, содрогаясь, снова рвала. Он не пошел туда. Просто стоял и слушал, его лицо в темноте было каменной маской безысходности. В доме рос не один грех. Росла новая, невообразимая пропасть. И три колыбели, которые уже нельзя было остановить.
***
Животики росли — у Ольги уже круглый, твердый шарик под сердцем, у Лизы — нежный, едва заметный холмик, у Кати — что-то среднее, упругое и таинственное. И странное дело: чем больше становилось животиков, тем легче дышалось в доме Гордеевых. Тот самый позор, та самая пропасть — куда-то испарились, как новогодний снег под апрельским солнцем. Не по сговору, не по решению — просто жизнь взяла свое.
Алексей больше не прятал взгляд. Он смотрел на Ольгин живот с открытым вожделением, и она ловила этот взгляд — и улыбалась. Их секс стал громче, размашистее, без стыда. Они занимались любовью днем, когда дети (уже не дети?) были на учебе, или ночью, не заглушая стонов. Звуки их страсти плыли по квартире, как фоновая музыка нового быта.
Лиза и Максим перестали прятаться. Их дверь больше не запиралась на щеколду. Иногда Алексей, проходя мимо, слышал смех, причмокивания, сдавленные стоны — и шел дальше, варить кофе или смотреть футбол. Его лицо оставалось спокойным. Что-то сломалось в тот момент, когда он увидел, как Катя спокойно выходит из Лизиной комнаты утром, потягиваясь, как котенок, с синяком от поцелуя на шее. Не сломалось — отпустило.
Катя… Катя расцвела. Ее глаза больше не были пустыми и испуганными. Они горели — темным, теплым, немного хищным огнем. Она входила в комнату к Лизе и Максу без стука, ложилась рядом, ее рука ловила Лизуну ладонь, а нога касалась Максимова бедра. Не всегда это заканчивалось сексом. Иногда — объятиями, разговорами вполголоса, смехом над глупым мемом в телефоне. А иногда — да. Втроем. Тела сплетались в знакомом, отработанном танце. Животики не мешали. Они были частью этого — теплыми, живыми, связующими. Катя уже не бежала в ванную после, чтобы вырвать стыд. Она засыпала между ними, ее рука на Лизыном животе, нога Максима — поверх ее.
По субботам все собирались на большой кухне. Алексей жарил блины, Ольга резала фрукты, Лиза терла сыр для хачапури (ее дико тянуло на сыр), Катя наливала всем компот или… бокал легкого сидра (врач разрешил). Максим крутился рядом, ловя горячий блин или целуя Лизу в макушку на глазах у всех. Разговоры текли о пустяках: о цене на клубнику, о дурацком сериале, о том, какого цвета покупать коляски.
