Петр Ильич кивнул, делая пометку. Пауза затянулась, он взял со стола стакан воды, отпил глоток. Было видно, что он дает ей передохнуть, но не отпускает из поля напряжения.
— Следующий вопрос. «Вспомните ситуацию, в которой вы чувствовали себя униженной в постели. Не физически, а морально. Что это было: слово, жест, отношение?»
Анна замерла. Внутри все оборвалось. В памяти всплыло лицо бывшего партнера, его снисходительная ухмылка.— Он… повернулся спиной и сразу заснул. — Голос Анны стал совсем тихим. — Без слов, без объятий. Просто… отключился. Как будто все уже кончено и я больше не нужна. Унизительно было это ощущение… своей ненужности в ту же секунду. Словно я — использованная салфетка.Она чувствовала, как по щекам текут слезы. Она даже не заметила, когда они появились. Стыд был живым и острым, будто это произошло вчера.
— Давайте дальше — сказал Пётр Ильич. — «Если бы ваше тело могло говорить о вашей сексуальности, что бы оно сказало? Оно кричало бы, шептало или молчало бы громко?»
Мир для Анны сузился до этой фразы. Она сидела, вся в слезах, полуголая, опутанная проводами, и не могла вымолвить ни слова. Внутри бушевала война между чудовищным стыдом и горькой правдой.
— Оно… молчало бы громко, — прошептала она, и это была, пожалуй, самая страшная правда. — Оно хочет говорить, но боится. Поэтому просто молчит. И от этого молчания… такой шум внутри.
Все защитные механизмы рухнули — не от жестокости вопроса, а от того, что в нём не было ни жестокости, ни сочувствия. Просто вопрос. И в этой простоте — всё.
- Он даже не сочувствует… Просто спрашивает. И от этого — хуже всего - думала Анна.
Петр Ильич не подошел, не стал утешать. Он просто сидел и молча наблюдал за данными на экране, которые, должно быть, выглядели как картина сильнейшего шторма. Его уважительная тишина была единственным правильным ответом в этой ситуации. Эксперимент продолжался, и его самый ценный результат — полная, беззащитная искренность испытуемого — был достигнут.
* * *
Они просидели в тишине еще минут десять или пять. Анна не знала точно, для нее это время растянулось в вечность. Она не решалась пошевелиться, боясь нарушить хрупкую оболочку, которая отделяла ее от полного распада. Датчики на ее коже, еще несколько минут назад бывшие источником стыда, теперь казались единственным, что удерживает ее от того, чтобы рассыпаться в прах. Она слышала, как Петр Ильич делает пометки, щелкает мышкой, изучает данные на мониторе. Звуки были приглушенными, будто доносились из-за толстого стекла.
«Он все видит. Все эти кривые, всплески… Он видит мой стыд, мою зависть, мое унижение в виде графиков и цифр. Он теперь знает о мне то, чего не знал никто. Даже я сама». Мысли путались, возвращаясь к самым острым моментам: к признанию в пигментации, к рассказу о грубом сексе. «Какой кошмар… Как я могла это сказать? Незнакомому мужчине! Теперь он будет смотреть на меня и видеть это… эту "грязь"».
Наконец, Петр Ильич отодвинулся от стола и тихо, почти бережно, произнес:— Благодарю вас, Анна Сергеевна. Это была невероятно ценная работа. Я снял всю необходимую информацию на сегодня.
Его голос вернул ее в реальность. Она медленно подняла на него глаза. Он выглядел уставшим, но удовлетворенным. Ученым, завершившим сложный эксперимент.
— Похоже, мы пропустили ужин — он взглянул на часы. — Я попрошу, чтобы вам принесли в палату. Надеюсь, что в пищеблоке что-то есть и кто-то остался — он вздохнул, и в этом вздохе была обычная человеческая усталость, что-то бытовое и знакомое. Это немного успокоило Анну. Он был не богом-наблюдателем, а человеком, который тоже хочет есть.
— Маша! — позвал он, повысив голос.
Дверь почти сразу открылась. Вошла Мария. Ее взгляд скользнул по Анне, все еще сидящей в кресле в одних трусиках, опутанной проводами. В ее глазах не было ни удивления, ни осуждения, лишь легкая тень профессиональной озабоченности.
— Петр Ильич, сами снимите датчики или мне помочь? — спросила она деловито.
— Сам, спасибо, Маш.
Он встал и с теми же точными, быстрыми движениями начал отсоединять датчики от ее кожи. Прикосновения его пальцев были холодными и безличными. Когда он наклонился, чтобы снять датчики с щиколоток, она почувствовала запах его одеколона — легкий, с оттенком чего-то древесного. Этот простой, человеческий запах вновь вернул ее к реальности.
— Все хорошо? — спросил он, закончив и отходя к столу. — Или может, водички?
— Все хорошо — прошептала Анна, и ее голос прозвучал хрипло. Она чувствовала себя абсолютно опустошенной, выпотрошенной.
Она встала, ноги были ватными. Подошла к стулу, взяла халат. Ткань показалась невероятно тяжелой. Она накинула его на плечи, и прохлада ткани на разгоряченной коже заставила ее вздрогнуть. Застегивать пуговицы она не стала, лишь крепко запахнула полы халата и завязала пояс.
— Проводите, Маш, — кивнул Петр Ильич. — И узнайте насчет ужина, пожалуйста.
— Конечно. Анна Сергеевна, пройдемте.
Анна молча последовала за Машей, не оглядываясь. Она чувствовала на своей спине взгляд Петра Ильича, но это уже не было таким невыносимым, как раньше. Это был взгляд исследователя, закончившего работу.
Они вышли в коридор. Тишина здесь была гулкой и безразличной.
— Пойдемте через двор? — тихо предложила Маша. — Воздухом подышите.
Анна лишь кивнула. Ей было все равно. Они вышли через боковую дверь. Ночной воздух был прохладным и влажным. Он обжег ее разгоряченные щеки, и это было похоже на благословение. Она шла, не замечая пути, крепко держась за полы халата.
«Что со мной было? — думала она, и мысли ее были обрывочными, как осколки. — Я вывернула себя наизнанку. Я сказала ему… все. А что он? Он слушал. И записывал. И смотрел на графики. Для него это просто данные. Для меня…»
Она не могла закончить мысль. Это было слишком сложно. Стыд никуда не делся, но к нему добавилась странная, леденящая пустота. Будто после тяжелой болезни. И где-то в глубине, под всеми этими слоями стыда и усталости, шевелилось крошечное, едва уловимое чувство — облегчение. Словно нарыв прорвался, и теперь, несмотря на боль, стало легче дышать.
Маша молча шла рядом, и Анна была благодарна ей за это молчание. Никакие слова сейчас не были нужны. Они дошли до палаты. Маша открыла дверь.
— Ужин принесут минут через двадцать. Отдыхайте. Вы сегодня очень хорошо поработали.
Эти слова, сказанные простым, лишенным подтекста тоном, почему-то стали последней каплей. Глаза Анны снова наполнились слезами, но на этот раз это были не слезы стыда, а слезы бессильной усталости.
— Спасибо — еле слышно прошептала она и зашла в палату, закрыв за собой дверь.
Она развязала пояс, но так и не сбросив халат и не включая свет упала на кровать лицом в подушку. Тело гудело, ум был пуст. Снаружи доносились тихие звуки больницы, живущей своей жизнью. А она лежала в центре этого молчания, полностью разобранная на части, и не знала, что чувствовать. Но знала одно — что-то важное за сегодняшний день безвозвратно изменилось.
Глава 9
Действительно, минут через двадцать в дверь снова постучали, и та же санитарка, не дожидаясь ответа, закатила в палату тележку. На этот раз ее взгляд, скользнув по Анне, лежавшей на кровати в распахнутом халате, выражал уже откровенное, тяжелое осуждение. Она швырнула поднос на стол так, что часть супа пролилась на поднос, и, не сказав ни слова, развернулась и вышла, громко хлопнув дверью.
Анна медленно села на кровати, охватив голову руками. Пальцы впились в волосы.
«Какая же я дура! — застучало у нее в висках. — Наговорила лишнего, хотя он даже не просил говорить правду! Вывернула всю свою грязь перед чужим человеком. Одела халат на голое тело, как последняя… а потом, когда шла обратно, даже не застегнулась, полы болтались! А теперь вот лежала, почти голая, и эта женщина увидела… Она же теперь думает обо мне бог знает что! Дура, дура, дура!»
Стыд был жгучим, он въедался в душу, как густая, плохо смываемая смола. Он растекался по всему телу, заставляя сердце биться неровно и тяжело. Она подошла к столу, механически взяла ложку, съела суп. На соседней тарелке лежала безрадостная куриная котлета, гречка и огурец. Еда казалась безвкусной, пресной, как картон. Но она заставляла себя есть, проглатывая комок за комком, потому что это было хоть какое-то оправдание для существования — необходимость утолить голод. Каждый кусок давался с трудом.
Отодвинув тарелку, она пошла в душ. Включила воду, и горячие струи обожгли кожу, но не смогли смыть ощущение позора. «При таком раскладе, — укоряла она себя, смотря, как вода стекает по телу, — мне и трусы не надо было одевать. Выставлялась бы совсем. Тем более, что себя… там… в порядок привела». Мысль о том, что она перед встречей с профессором тщательно побрилась, теперь казалась ей особенно постыдной и двусмысленной. «Смелая. Распутная. Дура». Это слово стало навязчивым рефреном, бившим в такт каплям воды.
Она вышла из душа, насухо вытерлась жестким полотенцем, ощущая чистоту кожи как насмешку над внутренней грязью. Надевать пижаму не хотелось. Анна подошла к выключателю и просто погасила свет.
Луна заглядывала в окно, отбрасывая на пол длинные, призрачные тени. Анна легла под одеяло, но не накрывалась им, чувствуя прохладу ночного воздуха на коже. Она лежала на спине и смотрела в потолок, по которому проплывали обрывки сегодняшнего дня: серьезное лицо Петра Ильича, мерцание монитора, холод датчиков, его голос, задающий эти страшные, разоблачающие вопросы… И собственная дрожь, и слезы, и то унизительное, щемящее облегчение, что пришло после признаний.
