«Он теперь знает. Знает самое сокровенное и самое постыдное. И что? — вдруг мелькнула странная мысль. — Мир не рухнул. Я все еще здесь. Я лежу в этой палате, луна светит, а за окном шумит город».
Стыд никуда не делся, но его острая, режущая боль начала притупляться, сменяясь глухой, всепоглощающей усталостью. Не физической, а душевной. Такой усталостью, когда уже нет сил даже на самоосуждение.
Она перевернулась на бок, к стене, подтянув колени к груди. Поза эмбриона. В этой позе было что-то древнее, утробное, защищающее. «А может, я не дура? — шепнула она в подушку. — Может, я была просто… живой?»
Эта мысль была такой новой и такой пугающей, что Анна тут же отогнала ее. Но семя было брошено.
Перед самым сном, уже на грани забытья, ей вспомнился не вопрос о пигментации и не грубый секс, а тихий голос Петра Ильича: «Благодарю вас, Анна Сергеевна. Это была невероятно ценная работа».
И в этом воспоминании не было ни насмешки, ни осуждения. Была лишь констатация факта. Как если бы он благодарил ее за пройденные километры.
Сон накатил на нее внезапно, как теплая, тяжелая волна, унося с собой и стыд, и усталость, и все дневные терзания. Она уснула с мокрыми от слез ресницами, но с лицом, обращенным к лунному свету, а не уткнутым в подушку от отчаяния.
* * *
Утро пришло не с тревогой, а с ясным, холодным светом, заливавшим палату. Анна проснулась сразу, без привычной тягучести между сном и явью. Первой мыслью было не вчерашнее унижение, а простой факт: она выспалась. Тело отдохнувшее, ум странно чистый.
Она села на кровати, и образ вчерашней санитарки всплыл в памяти, но уже без прежней силы. «Ну ее, эту санитарку, — отмахнулась она внутренне, вставая и подходя к окну. — Тут больница. Может, мне плохо было, а она врача не вызвала, а только глазами стреляет. Вон в реанимации, наверное, вообще голые лежат. И ничего». Она никогда не была в реанимации, но где-то читала или слышала, что это так. Эта мысль показалась ей внезапно логичной. Больница была другим миром со своими правилами.
Она потянулась, чувствуя, как мышцы приятно ноют. «А что до вопросов Петра Ильича… Так на то и расчет был. Не анекдоты же они тут травить будут. Это же наука. Я сама на это подписалась». Эта новая, трезвая оценка ситуации была куда комфортнее вчерашней истерики. Стыд не исчез, но отступил, превратившись в нечто вроде похмелья — неприятное, но знакомое и преодолимое.
Она пошла в душ. Горячая вода смыла остатки сна. Стоя под струями, она глядела, как вода стекает по телу, и ловила себя на том, что рассматривает его без вчерашнего осуждения. Просто как данность.
Выйдя из душа, она не стала спешно накидывать халат. Она осталась стоять на прохладном кафеле, вытираясь жестким полотенцем. Воздух касался влажной кожи, вызывая мурашки.
Раздался стук.
— Маша - услышала она из-за двери. Анна, все еще в одних трусах, спокойно сказала: «Войдите». Маша, увидев ее, лишь деловито улыбнулась.— Доброе утро. Петр Ильич ждет, когда будете готовы.— Сейчас — ответила Анна.
Она накинула халат и застегнув его, вышла в коридор. Анна подумала, что идти в халате на голое тело было не страшно. Просто был новый день, и в нем предстояло работать.
* * *
Они вновь шли по длинному больничному коридору. Солнечный свет падал из окон, ложась на пол яркими прямоугольниками, и пылинки плясали в этих лучах, как маленькие звёзды. Маша, шагая впереди, что-то рассказывала о том, как вчера в столовой перепутали порции для диетического отделения, но Анна почти не слышала. Её мысли крутились вокруг одного и того же, как заевшая пластинка.
«Интересно, почему я вдруг стала такая смелая? — думала она, глядя в спину Маше. — Или это не смелость, а что-то другое? Сначала думала не пойти ли без трусов, потом при Маше спокойно так стояла в одних трусах, сиськами сверкала…»
Она машинально провела рукой по застегнутому халату, ощущая под тканью голое тело. Вчера это показалось бы немыслимым дерзким поступком. Сегодня — простой практичностью.
«Да и как бы я без трусов с электродами-то сидела? — вдруг со смешной ясностью подумала она. — Это же вообще нелепо вышло бы. Петр Ильич, наверное, смутился бы еще больше». Эта мысль вызвала не стыд, а легкую, почти детскую усмешку. Она представила лицо профессора, озадаченное такой её «подготовкой» к исследованию, и стало даже забавно.
Маша, не получив ответа, обернулась.— Анна Сергеевна, вы меня слышите?— А? Да, да, конечно — вздрогнула Анна, возвращаясь в реальность коридора. — Про столовую. Понимаю.
Но она не понимала. Её ум был занят внутренним расследованием. «Может, это не смелость, а просто усталость от стыда? — промелькнула догадка. — Вчера я выложила все, что было внутри, самого постыдного. А сегодня уже просто не остается сил на новые переживания. Как будто батарейка села».
Это объяснение казалось более правдоподобным. Не внезапная раскрепощенность, а своеобразное эмоциональное истощение, которое притупило обычные социальные страхи. Она шла на эксперимент, как на работу. А на работу надевают то, что удобно для задач дня.
— …так что Петр Ильич сказал, сегодня будет попроще, — продолжала между тем Маша, явно радуясь за Анну. — Больше аппаратуры, меньше разговоров.
«Попроще». Анна снова невольно улыбнулась уголком губ. «Для кого как». Для неё вчерашние «разговоры» были куда страшнее любой аппаратуры.
Они приближались к знакомой двери. Анна почувствовала, как сердце сделало одно тревожное движение, но тут же успокоилось. Не было того предательского холодка под ложечкой, что был вчера.
«Ладно, — подвела она итог своим размышлениям. — Какая разница, смелая я или просто уставшая стыдиться? Главное, что сегодня я не буду реветь. И уж тем более — переживать о том, что на мне под халатом».
Она расправила плечи, чувствуя под скользящей тканью халата привычное уже ощущение свободы от лишних слоёв. Маша уже тянулась к ручке двери.
— Готовы? — спросила она, на секунду задержавшись.
Анна кивнула. Она была готова.
Глава 10
Кабинет встретил ее знакомыми запахами смесь запаха чая, кофе и старой бумаги от книг. Петр Ильич, стоя у окна, обернулся на нее, когда Анна вошла. Его лицо светилось энергией, в глазах горел тот самый научный азарт, который она уже успела узнать.
— Здравствуйте, здравствуйте, Анна Сергеевна! — бросил он, почти не глядя, сделав пометки в блокноте. — Давайте сразу к делу, время, как говорится, дорого. Снимайте халат, прикрепим датчики.
Уже не так смущаясь, как вчера, Анна расстегнула пуговицы. Движения ее были увереннее, но все же не лишенными внутренней скованности. Она сняла халат и аккуратно сложила его на спинку кожаного дивана, стоявшего у стены. Затем села в кресло, откинулась на спинку и молча, почти покорно, подставила тело для манипуляций. Эта поза была ее молчаливым согласием, белым флагом, поднятым перед необходимостью процедуры.
Петр Ильич быстро и ловко, как опытный механик, принялся крепить холодные датчики на ее грудь, запястья, щиколотки. Его пальцы касались кожи безразлично-профессионально.
— Ну вот и готово, — проворчал он, посмотрел он на монитор, где уже забегали разноцветные кривые. — Чай не предлагаю — испортим показания. Глюкоза, если с сахаром, кофеин… Никаких внешних воздействий. — Он повернулся к ней, сложив руки на груди. Его взгляд стал пристальным — Ну что, первый вопрос. Что скажете о вчерашнем дне? Переживали? Страдали? Было стыдно? Рассказывайте откровенно, все в подробностях!
Анна ожидала многого — новых провокационных вопросов о фантазиях, о прошлом. Но не этого. Этот вопрос был хуже. Он был супер-вопросом. Он заставлял ее рефлексировать над собственной рефлексией, стыдиться своего вчерашнего стыда. Горло пересохло.
— Рассказывать мне… неловко — выдохнула она, опуская глаза на свои руки, сжатые на коленях. Признание в неловкости было уже первым шагом к откровенности.
— Я понимаю — кивнул Петр Ильич, и в его голосе не было сочувствия, а лишь констатация факта. — Но это чрезвычайно важно. Это часть исследования. Более того, стыд, ретроспективный анализ, самооценка — это такая же часть сексуальности, как и непосредственные переживания. Напомню, мы изучаем не физиологию, а психофизиологию. Ваши вчерашние и сегодняшние мысли о вчерашнем дне — бесценный материал.
Его слова звучали как непреложная истина. Наука снова покрывала собой все, снимая личную ответственность. Это была лазейка, и Анна ухватилась за нее.
— Хорошо, — она сделала глубокий вдох, глядя в стену позади него, стараясь не встречаться с глазами. — Вчера… после того как я ушла отсюда, мне было очень стыдно. Я считала себя дурой. Сомневалась в правильности того, что нарассказывала вам. Казалось, что выставила себя в самом неприглядном свете.
Она говорила монотонно, как заученный урок, но с каждым словом плотина прорывалась сильнее.
— Уходя от вас, я… забыла застегнуть халат. Шла по коридору, и полы расходились. Я поняла это только в палате. И снова стало стыдно. Потом… переживая, лежала на кровати в одних трусах. Пришла санитарка, застукала меня… и опять стыдно.
Она замолчала, переводя дух. Говорить это вслух было мучительно, но в муке этой была и странная легкость, как при очищении раны.
