— Не напоминай. В прочем… — она прищурилась, словно что-то вспоминая, — ты не помнишь, где наш дневник? Может, пересчитаем?
— О, идея!
Алиса хлопнула в ладоши, вино весело булькнуло внутри бутылки.
— Я разливаю вино, а ты — ищи дневник. Он где-то должен быть. Я его точно сюда клала после зимы.
— Только не говори, что ты его спрятала в «тайник», как в седьмом классе.
— Ну а вдруг нас мама выследит, — хихикнула Алиса, — и потом сдаст в архив!
— В отдел по девичьей распущенности.
— С конфискацией мальчиков.
— И лишением прав на флирт!
Обе снова захихикали, хотя теперь уже с легким намёком на внутреннее тепло. Кристина встала на колени и начала разгребать стопку тетрадей в коробке у стены. Алиса, чуть пригнувшись, ловко открыла бутылку, заливая терпкий аромат красного сухого в воздух комнаты.
За окном медленно начинался дождь — ритмичный, уверенный, как будто небеса тоже решили закрыть очередной жизненный этап и открыть новый.
«Идеальный момент, — подумала Кристина. — Просто… идеальный.»
Когда густое, тёмно-рубиновое вино наполнило стаканы, разливаясь по пластиковым стенкам мягкими бликами, Алиса вдруг издала короткий, ликующий вскрик:
— Нашла!
Кристина повернулась — та стояла у шкафа, держа в поднятой руке тетрадь с блестящей обложкой. На мягком пластике красовалась переливающаяся в свете молний черепашка — давно облупленная, но всё ещё гордая и блестящая, как герб их маленького заговора.
— Не может быть… — протянула Кристина с восторженной ухмылкой. — Ты его правда сохранила.
— Ага, — Алиса подошла, подбросила блокнот на матрас, где он плюхнулся между двумя подушками. — Даже закладка осталась… смотри.
Они плюхнулись рядом, подогнув ноги, словно снова им было шестнадцать. Тела соприкоснулись бедрами, стаканы звякнули в руке, и обе торжественно чокнулись.
— За конец. — Алиса подняла брови.
— И за то, как всё началось, — подхватила Кристина, чувствуя, как вино мгновенно согревает грудь.
Она опустила взгляд на блокнот. Тот уже был раскрыт на первой странице, исписанной размашистым фломастером. В центре, неровными чёрными буквами, сиял заголовок, выведенный в пубертатном пафосе, каким обычно пишут названия рок-альбомов или глав из личного апокалипсиса:
—= THE FALL =—
И тут же под ним — аккуратная дата, выделенная красной ручкой. Воспоминание вспыхнуло сразу. Тот самый вечер. Та самая ночь. Тот самый перелом. И эпиграф сбоку на странице, написанной ее, Кристининой, рукой:
*Я помню. Каждую секунду. Даже запах её волос тогда. Даже вкус своей растерянности и хищной радости, которую я тогда не смогла объяснить.*
Глаза в тишине пробегали по строчкам, а в голове вспыхивали образы тех мгновений. Молчание. Только шелест дождя за окнами и редкие удары грома, будто кто-то наверху лениво переворачивался с боку на бок, ворча о своей погодной лени. Кристина провела пальцами по последним строчкам страницы, исписанным в блокноте, словно стараясь стереть с них не слова, а ощущения, прилипшие к ним, как пыль к влажному стеклу. Лицо её будто задеревенело. Морщинка у переносицы, тонкие губы, плотно сжатые. Вино в стакане оставалось нетронутым.
«И всё равно. Даже сейчас внутри саднит. Хоть ты десять раз говори, что это позади.»
Она откинулась на подушки, устремив взгляд в потолок, куда тени от молний выбрасывали неясные очертания досок и старых плакатов с постерами групп, давно распавшихся.
— Столько лет прошло, — проговорила она медленно, — а всё ещё больно. И обидно.
— Угу, — глухо отозвалась Алиса.
Но через мгновение её голос, сорвавшийся с прежней тишины, стал хлёстким, резким, словно кнут по собственным мыслям:
— Даже сегодня. Ни одна, блять, сука, не подошла и не поздоровалась. Ни одна, Крис! Ни одна, мать их, тварь не сказала ни слова. Не поздравила. Не улыбнулась. Даже не кивнула. Просто проходили мимо. Будто мы — пустое место! Твари. Ненавижу!
Кристина медленно повернула к ней голову. Алиса сидела, сжав кулаки, глаза горели. Не от вина. От ярости. От этой подлой, знакомой, выученной за годы обиды, что вскипает неожиданно, без предупреждения. Как нарыв, которому дали погреться на солнце выпускного бала, а потом снова ткнули палкой.
— Тише, Лиска… — мягко проговорила Кристина, сдерживая тень дрожи в голосе. — Всё равно ничего не исправить. Они вычеркнули нас. А мы их. Всё относительно.
— Но обидно! — выдохнула та, уже не крича, но с тем надломом в голосе, от которого сводит горло.
Кристина кивнула. Медленно. Тяжело. Как кивала бы у смертного одра — не другому, а самой себе.
— Обидно, не спорю, — сказала она тихо. — Но этого не изменить. И, если честно… даже не хочется ничего менять.
«Потому что если бы я изменила хоть что-то — тогда не было бы нас. Не было бы этой комнаты. Этого матраса. Этой тетрадки с черепашкой. И того, что мы больше никогда не произнесём вслух — но оба знаем.»
Кристина смотрела как Алиса не могла успокоиться. Вино лишь подлило масла в огонь, скребущий их изнутри. С этими людьми было покончено, школа закончена, их больше не существовало — и всё же они продолжали жечь. Мысленно. Внутри. Словами, сказанными когда-то. И особенно теми, что никогда не были сказаны.
Алиса резко встала с матраса, натянув трусики, чтобы не упали, и зашагала по чердаку туда-сюда, как кошка в клетке. Нервы прыгали, как огоньки в её глазах. Ночные всполохи грозы пробегали по её коже, по теням на стенах, по волосам, растрепавшимся после праздника. Тонкое тело в черных кружевных трусиках и лифчике будто сверкало в тусклом свете лампочки под потолком — резкое, напряжённое, живое.
Кристина молча потягивала вино, наблюдая за сестрой. Она знала Алису. До последнего вздоха, до каждого тика под кожей. Импульсивная, колкая, взрывная — и при этом беззащитная в самых глубоких местах. Там, где никто не должен был прикасаться. Только Крис знала, как обидно ей бывает. Как ранят даже случайные взгляды. Как злость — всего лишь форма боли. Кристина умела держать себя иначе. Не потому что не болело. А потому что боль привыкла жить в ней молча.
Алиса остановилась возле старого трюмо у стены. Долго смотрела на своё отражение. Затем резко — почти зло — сдёрнула с себя бюстгальтер, уронив его на пол, и медленно стянула трусики. Швырнула их рядом. Осталась полностью обнажённой. Худая, высокая, с чуть выступающими ключицами и острым изгибом талии. Девичья, но не детская. Нервная. Живая. Она уставилась на себя в зеркало, как будто там можно было найти ответ.
Кристина сделала ещё один глоток вина. Стакан почти опустел.
Я знаю, зачем ты это делаешь. Ты ищешь, за что нас приговорили. Где в тебе уродство, позор, порочность. Где след, за который нас держат грязными. Но ты же не найдёшь. Потому что его нет. Я точно также стояла несколько лет назад в ванной, когда только становилось из девочки в женщину и искала. Не нашла. Его нет.
— И к чему этот стриптиз? — спокойно произнесла она, положив голову на ладонь. — И что ты хочешь увидеть в зеркале?
Алиса оглянулась. Бросила на неё косой взгляд. Почти злой. Но заметив лёгкую полуулыбку и меланхолию в глазах Кристины, сдалась. Откинула голову назад и рассмеялась, обнажив шею.
— Прости, Крис, — выдохнула она. — Просто накатило. Захотелось понять, за что нас заклеймили. И что такого в нас не так. Но клейма не вижу!
— Посмотри на попе, — флегматично заметила Кристина. — Обычно его ставят там.
— Я тебе не кобыла! — фыркнула Алиса, вскинув подбородок.
— Ну для жеребца у тебя тоже кое-что отсутствует, спереди — лениво добавила Кристина, отпив остатки вина.
На чердаке повисла пауза. А потом её пронзил смех. Сначала тихий, сдержанный, почти шёпотом. Потом — чуть громче, дрожащий. Сначала у Алисы, затем и у Кристины. Смех, срывающий с души шелуху, хоть на минуту. Смех, которым лечат раны, даже если знают, что они вновь вскроются.
Они смеялись. Две голые души, две обнажённые истины, две кошки в коробке мира, где им не оставили места — но они всё равно нашли его.
Алиса, всё ещё обнажённая, вернулась к столу и, не глядя на сестру, поставила свой бокал рядом с бутылкой. Сделала глоток, и я увидела, как по её горлу пробежала короткая волна — вино прожгло остатки ярости, но не до конца. Она была напряжённой, будто до сих пор держала в себе остатки не высказанных слов. Накалённая. Обнажённая не столько телом, сколько чувствами.
Кристина продолжала смотреть на неё. На кожу, отбивающую блики молний, на лопатки, на изгиб поясницы, на длинные ноги, когда она переминалась с пятки на носок. У Алиски было почти театральное тело — дерзкое, стремительное, подчёркнутое и слишком живое. И, как всегда, мой взгляд остановился чуть ниже — на её лоне. Гладкая, выбритая кожа без единого волоска — будто вызов. У Кристины — наоборот, с тонкой линией тёплого, мягкого пушка. Та никогда не считала нужным быть «идеальной». А Алиска — наоборот. Даже если через боль. Даже если потому что кто-то когда-то сказал, что так надо.
— Может, всё-таки что-нибудь наденешь? — спросила Кристина без особой надежды.
