— Значит, уже реванш, — подтвердила Крис.
"Я тоже не забуду ту первую перемену после того, как видео увидели. Сначала — шепот. Потом — улыбки. Потом — равнодушие. И вот ты сидишь за партой, и перед тобой тетрадь, и ты вроде бы пишешь, а рядом — пустота. Ни слова, ни взгляда. Ты будто перестала существовать."
Я всмотрелась в строчку. Прямо перед глазами встала та парта. Та перемена. Тот тупой карандаш, который я грызла, лишь бы не разреветься.
— Сука, это было хуже, чем если бы нас били. — Голос у меня чуть дрогнул. — Потому что когда на тебя смотрят, ты хотя бы существуешь. А когда — сквозь тебя… как будто ты уже мёртвая.
— Ага, как будто умерла и никто не заметил. — Крис допечатала последнюю строчку, аккуратно сохранила черновик и откинулась. — Готово.
— Та, где мы уже не маленькие дурочки, а такие… — я усмехнулась, потягиваясь на ковре, — кошка в когтях и её тень?
— Да, только эта тень умеет говорить. И кусаться. — Она показала зубки, усмехнувшись.
— Тогда сейчас налью. И поехали дальше.
Я продолжила читать, строчка за строчкой, чувствуя, как в груди что-то расправляется и сжимается одновременно. Голос Крис звучал теперь не из-за ноутбука — он звучал у меня в голове. Чисто. Спокойно. Уверенно. Как в детстве, когда она укачивала меня после кошмаров, хотя была всего на шесть минут старше.
"Когда мама окончательно перевела нас на домашнее обучение, я не сразу поняла, что это не бегство. Это было спасение. Тихое, спокойное, тёплое. Без толпы. Без вранья. Только мы, наши книги, музыка — и мама. Сильная. Надёжная."
— Вот тут я хочу жирно выделить слово спасение, — сказала Кристина, не поднимая взгляда от экрана. — Потому что тогда казалось, что мы просто убегаем. А теперь понятно: мы вынырнули, пока не утонули.
Я кивнула. Помню тот вечер, когда мама положила распечатку с заявлением на домашку на стол, посмотрела на нас и сказала только одно: «Я больше не отдам вас туда». Мы просто молча обнялись втроём и долго сидели на кухне, пока чай остывал.
"А потом — да, я помню, как сидели вечером у телевизора. Это уже было через несколько месяцев. Передача у Малахова. История девочки — Марии. Не помню фамилии, то ли Байко, то ли Бобова. Неважно."
Я дёрнулась, как будто меня щёлкнули током.
— Да ну нафиг, ты тоже это помнишь?
— Конечно. — Голос Крис был хрипловатый. — Ты тогда держалась за подушку, как будто она могла защитить. Я смотрела, как ты вся съёжилась… и поняла, что мы бы могли быть там. Сидеть в студии. Только не с Малаховым, а с кем-нибудь похуже. С теми, кто бы сказал: «А чего вы хотели? Сами снялись».
Я стиснула зубы, продолжая читать, хотя строчки расплывались перед глазами.
"Я помню, как ты, Алиска, сжалась на диване. Я тоже. Мы смотрели, как взрослые в студии перетирают историю подростка, которой никто не объяснил, что такое безопасность."
— А потом ты встала и ушла на кухню, — пробормотала я. — И долго мыла чашку. Хотя она была чистая.
— Потому что я не знала, куда деть злость. И вину. Хотя я ни в чём не была виновата. И ты — не была. Но чувство сидело в теле, как осколок.
"«Сами виноваты», — кто-то сказал."
— Вот эта фраза, сука, врезалась в меня тогда, — прошипела я. — Как будто это девочка виновата, что взрослые рядом молчали. Что никто не встал и не сказал: «Стоп. Это ребёнок».
"Я тогда подумала: 'И нас так же обсуждают, когда нас нет рядом?' Наверное, да. Только тише. Только без камер."
Мы переглянулись. Без слов. Всё было и так ясно.
"Нас не показывали по телевидению. Нам не писали защитники и не делали сюжетов. Мы просто исчезли. Просто перестали существовать для тех, кто знал нас раньше."
— Потому что мы были слишком «обычные», — выдохнула я. — Не звёзды. Не дочки каких-нибудь там.
— Потому что никто не хочет защищать тех, кого удобно обвинить, — тихо сказала Кристина и продолжила печатать, почти не моргая.
"Но именно тогда я поняла: мы такие не одни. Это не про одного плохого парня. Это про культуру, в которой подростковая наивность — товар, а ошибки — смертный приговор."
Я перечитала вслух эту строчку ещё раз.
— Прямо вот эту вставим цитатой на обложку. Или в анонс. Или вообще в эпиграф.
— Сделаем. Это и есть суть. — Она почти прошептала, сжав губы.
"Разница между нами и Машей — только в масштабах. Суть одна."
"И да, сейчас нам четырнадцать. И я по-прежнему ношу короткие юбки. Но теперь — потому что хочу, а не потому что кто-то сказал, что это «будет красиво в кадре»."
— Вот, сука, правда. — Я тряхнула головой. — Мы всё равно такие, как были. Просто теперь это наш выбор. Не чей-то каприз.
"Ты взрослеешь, когда перестаёшь стыдиться того, за что тебя пытались сломать."
— Запиши это тоже отдельно, — кинула я. — И добавь хештег какой-нибудь дерзкий. Типа #неполомали.
— Ага. Или #невашаигра.
Мы переглянулись — и обе улыбнулись. Маленькая, злая, но настоящая улыбка.
"Прости, что редко пишу. Может, надо почаще. Хотя бы ради
нас самих. Крис."
— А вот теперь я налью, — сказала я, вставая и вытаскивая пробку из второй бутылки. — За Крис. За Алиску. За нас.
— За тех, кто не замолчал, — добавила она и протянула бокал.
Мы чокнулись. Вино было терпкое. Почти кислое. Но, чёрт возьми, живое.
— Слушай, — я закрыла дневник, бросила взгляд на ноутбук, где Кристина продолжала печатать, — а ты помнишь ту девочку с передачи? Марию… ну, которую обсуждали тогда у Малахова?
Крис подняла глаза, слегка прищурилась.
— Конечно помню. Как забыть. Она… вообще потом пропала. А, помнишь, я ей даже писала?
— Серьёзно? — я уставилась на неё. — Ты же мне тогда не рассказывала.
— Да ты просто не всё помнишь. — Она пожала плечами. — Я тогда завела левый акк, написала ей в личку. Что типа... "Ты не одна. Мы понимаем, каково это."
— И? Что, она ответила?
— Ответила. Очень коротко. Что спасибо. Что ей сложно, но она держится. А потом, буквально через день, заблокировала. А ещё через неделю вообще удалила страницу. Может, испугалась. Может, просто... не хотела связываться. Я до сих пор не знаю, была ли это та самая Маша.
Я замолчала, прижимая колени к груди. Мы сидели на кровати, обе в ночнушках, винный бокал стоял уже пустой. Казалось, в комнате стало холоднее.
— А ты помнишь, что с ней вообще было? Ну, в подробностях?
Кристина отложила ноутбук на подушку, нахмурилась. Потом потянулась за телефоном.
— Примерно помню… но давай я проверю. Всё-таки это не байка с форума, это реальная история.
Она постучала по экрану, что-то вбила в поиск. Прошло пару минут молчания, слышно было только, как экран телефона мягко щёлкает под пальцами.
— Нашла. — Голос у неё стал ровным, почти отстранённым. — Сибирские мышки. Вот как это называлось. С тех пор даже словосочетание стало нарицательным.
— Точно!
Крис кивнула, продолжая читать.
— Да… Всё хуже, чем у нас. У Маши было настоящее порно. С участием взрослых мужиков. Он, этот ублюдок, у себя дома сделал студию. Снимал девочек — и Маша была у него, одна из самых «популярных», как он это называл. Самая красивая, самая фотогеничная. И да, ей платили.
— Жесть… — Я прошептала, чувствуя, как под ложечкой засосало. — То есть… она не просто позировала?
Крис кивнула. Слова давались тяжело.
— Она… была ребёнком, который сосал члены на камеру. У настоящего педофила. И не только она. Там была целая галерея.
Я закрыла лицо руками. Горло сдавило. Не потому что было удивительно — я и раньше знала, что бывают такие вещи. А потому что это был реальный человек. И мы смотрели на неё издалека, с ужасом, но и с каким-то мрачным родством.
— Но ведь, — выдавила я, — она же потом вроде как… обернула это в свою пользу? Рассказывала журналистам. Давала интервью. Что-то говорила про восстановление, про то, что теперь хочет помогать другим.
Крис не ответила сразу. Только глянула на меня и медленно покачала головой.
— Кто знает, Лис. Может, и пыталась. Но ты правда думаешь, что такое можно обернуть в свою пользу? Это не наш клип. Это не «игра в артисток». Это порно. Настоящее. Жестокое. Ужасающее. Где ты — жертва, а тебя всё равно записывают как «участницу».
— Ага… — прошептала я. — И никто потом не говорит: "Как её до этого довели?"; Только: "А чего она хотела?"
— Именно. — Голос Крис был сдавленным. — Понимаешь, мы хоть и вляпались по уши, но нас никто не трогал. Мы сами не знали, где черта. А Маша… Она была не просто обманута. Её просто… взяли. И выжали. И записали это на плёнку.
Мы долго сидели молча. Телефон погас. Только экран ноутбука светился остаточным теплом набранного текста.
