Влажная фарфоровая тарелка с золотой каймой выскользнула из перчаток в мыльной пене и с глухим, укоризненным стуком упала обратно в раковину. Стас вздрогнул, но не от звука дверного звонка, а от волны собственного раздражения, которая накатила и тут же сменилась привычной апатией. Еще один слой жира на эмали, еще одна почти невидимая трещина в его терпении. Из гостиной доносился приглушенный, бархатный смех Эвелин — томный, игривый, тот самый, что он слышал лишь в самые первые, одурманивающие недели их знакомства. Потом этот смех стал звучать реже, а после того “свидания при свечах” — лишь тогда, когда она общалась с Виктором.
Воздух на кухне был густым и влажным, пахло цитрусовым средством для мытья посуды и тушеной говядиной, которую он готовил три часа, стараясь угодить ее тонкому, капризному вкусу. Он сжал поролоновую губку так, что теплая, мыльная вода брызнула ему на грудь, украшая темным пятном его хлопковую футболку. Он ненавидел эту посуду с ее вычурными узорами, ненавидел эту стерильно-безупречную квартиру, похожую на журнальную картинку, но больше всего — ненавидел себя за то, что не мог ничего изменить. Ради Эвелин он был готов на все. Даже на это медленное, ежедневное самоуничтожение. Она была его наркотиком, и он давно уже перестал получать от нее кайф, но не мог отказаться, боясь повторения ломки.
Звонок в дверь повторился. Быстрые, легкие шаги Эвелин застучали по паркету, заспешили к прихожей. Сердце Стаса ухнуло вниз, и забилось где-то в районе желудка, сжимаясь в ледяной, тяжелый ком. Он знал, кто это, с недавних пор эти тяжелые, уверенные шаги он узнавал безошибочно. Щелчок замка прозвучал как выстрел.
— Виктор! — ее голос прозвучал как мелодия, которую она никогда не играла для Стаса. В нем было подобострастие, предвкушение и та самая нотка, о которой Стас тщетно грезил.
Стас не поднял головы, не обернулся, продолжая с остервенением тереть дно массивной чугунной сковороды. Он чувствовал ЕГО присутствие спиной, каким-то органом между лопатками он ощущал нечто — большое, плотное, заполняющее собой все пространство прихожей, вытесняющее кислород. Он видел их отражение в темном стекле кухонного шкафа: Виктор, снимающий кожаную куртку, которую Эвелин тут же подхватила, и ее фигура, подчеркнутая легким домашним халатом, изгибающаяся в подобострастной, почти рабской позе.
— Эвелин, — бас Виктора был спокоен, низок и властен. Он не повышал голос никогда. Ему это было не нужно. — Пахнет дешевым средством для мытья посуды и тушенкой. И твои духи едва перебивают эту вонь.
— Прости, — почти прошептала она, и этот подобострастный, виноватый тон заставлял кровь Стаса стынуть в жилах. Ведь он мыл посуду тем средством, которое купила она и готовил то, что она просила.
В кухню вошел Виктор. Он казался еще больше в тесноте этого пространства. Высокий, с широкими плечами, которые натягивали ткань его черной футболки, очерчивая каждый мускул. Джинсы сидели на нем как влитые, подчеркивая атлетическое телосложение, и крепкую задницу, которая так заводила Эвелин. Каждое его движение было плавным, экономичным и осознанным, движением хищника, который знает, что территория уже завоевана и он здесь полновластный хозяин. Его глаза, холодные и насмешливые, цвета старого льда, медленно скользнули по сгорбленной спине Стаса, будто оценивая скот на рынке.
— Стасик, трудишься? — произнес он с сладковатой, ядовитой проникновенностью. — Молодец. Чистота — залог… ну, ты знаешь. Продолжай в том же духе.
Стас промолчал, сжав челюсти до такой степени, что у него заныли виски. Он чувствовал, как по его спине пробегают мурашки унижения, а ладони, в перчатках, стали горячими и липкими от пота.
Виктор, не предполагая ответа, проследовал в гостиную, и Эвелин тут же последовала за ним, как привязанная. Ее шелковый домашний халат развевался за ней, выставляя на показ ее крепкую грудь, скрытую лишь черным бра. Стас украдкой наблюдал за ними через дверной проем. Виктор опустился на диван, привычно развалился с видом владельца, заняв собой все пространство. Он закинул руку на спинку, и его взгляд скользнул по Эвелин, оценивающий и властный. Она подошла и пристроилась у его ног на низком пуфе, запрокинув голову и глядя на него снизу вверх. Ее выразительные зеленые глаза, которые Стас боготворил, в которые готов был смотреть вечность, сияли теперь подобно отполированным изумрудам, отражая только образ Виктора. Длинные темные волосы рассыпались по ее плечам, и она даже не шелохнулась, чтобы поправить прядь, упавшую на лицо. Она вся была сосредоточена на своем госте.
— Стас, нам красного вина, — бросила Эвелин через плечо, даже не утруждая себя поворотом головы. — То, что подороже, с верхней полки. И венецианские бокалы.
Он с силой сорвал с себя резиновые перчатки, и вытер руки, почувствовав как грубая ткань полотенца врезается в воспаленную кожу. Он механически, словно робот прошел в кладовку. Взял бутылку дорогого итальянского кьянти, которую Эви берегла для особой даты (вот, видимо она и наступила). Откупорил ее с глухим, утробным хлопком, который смазался в тихом, довольном смехе Виктора. Стас налил вино в тончайшие хрустальные бокалы с длинной ножкой, которые Эвелин берегла для особых случаев, те самые, которые украшали тот их вечер при свечах.
Когда он поставил бокал на низкий столик из черного стекла перед Виктором, тот даже не кивнул. Его внимание было всецело приковано к Эвелин. Его большая, с длинными пальцами рука лежала на ее шее, подвижные пальцы медленно, почти гипнотически водили по ее тонкой, прозрачной коже у ключицы, плавно поднимались по шее вверх и ласкали ее за ухом. Она прикрыла глаза, замирая от каждого его прикосновения, будто от ударов тока, словно ласковая, теплая кошка. Губы ее были полуоткрыты, а дыхание было прерывистым и глубоким.
— И закусить чего-нибудь, — лениво, не глядя на Стаса, бросил Виктор. — Не тяни. И не пялься на нас.
Следующие полчаса стали для Стаса изощренной пыткой. Он нарезал сыр тонкими, почти прозрачными ломтиками, выложил на темную сервировочную доску инжир, нарезанную ломтиками грушу, орехи пекан. Его руки двигались механически, пока его сознание было приковано к той сцене, что разворачивалась в гостиной. Он приносил, расставлял, убирал, а Виктор и Эвелин вели тихий, интимный разговор, полный намеков, общих воспоминаний и шуток, в которые Стас не был посвящен. Он был прислугой, тенью, немым свидетелем их странных, вычурных отношений. Он слышал, как Виктор вспоминает о какой-то их совместной поездке на море, о которой Стас не знал, и Эвелин смеялась тем самым смехом, закидывая голову и подставляя ему свою нежную, шелковистую шею.
А потом Виктор изменил положение. Он не потянул ее к себе, он просто посмотрел на нее — долгим, тяжелым, немым взглядом. И Эвелин, словно повинуясь незримой команде, легко взошла на диван и устроилась у него на коленях, боком, обвивая его шею своими руками. Ее халат распахнулся, открывая длинные, загорелые ноги. Ее попку прикрывали прозрачные черные трусики, которые больше подчеркивали, чем скрывали. Стас застыл в дверном проеме с тарелкой в руках, не в силах отвести взгляд, парализованный смесью ревности, возбуждения и мазохистского любопытства.
Виктор наклонился, его лицо накрыло шею Эвелин. Он не целовал ее, он, казалось, вдыхал ее аромат, впивался губами в ту точку, где пульс бился чаще всего. Эвелин издала тихий, прерывистый стон, откинув голову еще дальше, подставляя ему больше себя, отдаваясь полностью. Ее стройное тело изогнулось, как тетива лука. Рука Виктора скользнула ей за спину, а затем двинулась вверх, к застежке бюстгальтера.
Стас услышал тихий, но отчетливый щелчок. Звук был таким интимным, таким окончательным, что у него перехватило дыхание. Черное бра упало на пол, и выпустило на свободу ее невероятную, белоснежную грудь, в которую тут же впился в страстном поцелуе рот Виктора. Затем Виктор резко оттолкнул ее, и она без слов уже знала, что нужно делать дальше. Быстро спрыгнув с его колен на пол, Эвелин уверенно расстегнула ремень брюк Виктора. Ей понадобилось всего пара секунд чтобы его джинсы вместе с трусами полетели в угол комнаты.
Сердце Стаса бешено колотилось, от безумного коктейля чувств и желаний, от возбуждения, от всесокрушающей, дикой, животной ревности и от полного бессилия. Воздух в комнате стал густым, насыщенным ароматом ее духов («Black Opium», он знал, ведь он сам покупал их, по ее приказу), ароматом пряного одеколона Виктора и тонким запахом чего-то острого, первобытного, возбуждающего. Он видел, как голова Эвелин ритмично покачивалась, видел как большая, смуглая рука Виктора ласкала ее волосы, как его пальцы властно давили ей на затылок. Стас слышал, как она давилась, но терпела, влажно и глубоко принимая его, пытаясь стать ближе, покорно упираясь носом в его лобок. Внезапно он замер, крепче прижал ее голову к себе, и выгнувшись дугой откинулся на спинку дивана. Она медленно отстранилась, собирая пальцем жемчужную каплю, выступившую в уголке рта.
— Виктор… — прошептала она, и в этом одном слове была вся ее покорность, обожание, тоска и страсть, которую она никогда, ни единым намеком не дарила Стасу. Это было имя хозяина, бога, победителя.
Стас стоял, парализованный, чувствуя, как жгучая волна стыда, гнева, отчаяния и невыносимого, предательского желания поднимается к его горлу. Он ненавидел Виктора, но больше всего он ненавидел себя за то, что стоял здесь и смотрел, за то, что его это возбуждало, возбуждало так, как ничто ранее в его жизни, возбуждало и разрывало на части одновременно. Он ненавидел себя за то, что в глубине души он тоже хотел обладать ею так же властно, но не смел даже подумать об этом.
Виктор посмотрел прямо на Стаса. Его взгляд был мутным от пережитого оргазма, но в нем читалась холодная, отточенная насмешка и абсолютное торжество. Он видел его боль, его унижение, и он наслаждался этим. Это была часть его игры.
