Дом, в котором они выросли, стал гробницей.
После похорон отца последние, самые стойкие родственники все еще не расходились. Они заполняли гостиную своим неловким, вязким молчанием и запахом ладана, который, казалось, въелся в сами стены.
Лёше было двадцать два, но он чувствовал себя стариком. Ирине — девятнадцать, но в ее глазах была пустота, которую не измерить годами. Они сидели рядом на диване, как два испуганных призрака в собственном доме.
— Может, вам помочь прибраться? — участливо спросила тетя Валя, нарушая тишину.
Лёша впервые за вечер поднял голову, и в его голосе появилась твердая, несвойственная ему нотка.
— Нет. Мы просим вас уйти. Пожалуйста.
Эта настойчивость, почти грубость, заставила их замолчать. Родственники, инстинктивно чувствуя, что их присутствие только причиняет боль, начали медленно, неловко собираться.
Дверь закрылась. Щелчок замка прозвучал в тишине оглушительно.
Они остались одни в своем мавзолее.
Они попытались прибираться, но через несколько минут бросили. Грязные тарелки, недопитые рюмки, засохший хлеб — все это казалось декорациями к чужой, закончившейся пьесе. Ирина подошла к столу, взяла початую бутылку водки и налила два полных винных бокала.
Это было обоюдное, молчаливое решение: нужно нажраться. Заглушить.
— Я думала, будет легче, — сказала она после третьего бокала, налитого на глаз. Ее голос осип. — Но стало только тише.
— Тишина — это самое страшное, — ответил Лёша, его язык уже заплетался. Водка кончилась. Он порылся в отцовском баре и достал бутылку виски. — В ней кричат все, кого нет.
Напряжение в воздухе сгустилось, стало почти осязаемым. Они сидели рядом, чувствуя тепло тел друг друга в холодном доме. Это было единственное живое тепло. Их взгляды встретились. В ее глазах была не похоть, а та же пустота, что и у него. Взгляд узнавания.
Они наклонились друг к другу одновременно. Неловко, медленно.
Их губы соприкоснулись. Сухо, неуверенно. Пауза. А затем он чуть приоткрыл рот, и начался пьяный, отчаянный, неуклюжий французский поцелуй. Вкус водки на ее языке, а на его — горечь виски и тот самый металлический привкус страха. Это не было желанием. Это была попытка почувствовать хоть что-то живое, настоящее.
И в этот момент что-то щелкнуло.
Ледяная апатия, сковывавшая их, треснула. Сквозь трещину хлынул неконтролируемый поток энергии. Это был не нежный порыв, а чистый, животный адреналин. Их сердца заколотились в унисон, бешено, как у пойманных зверей.
Их руки начали срывать друг с друга одежду с грубой, лихорадочной спешкой. Его неуклюжие пальцы не могли справиться с застежкой ее бюстгальтера, и он просто рванул ткань. Она в ответ вцепилась в его рубашку и оторвала пуговицу.
Они рухнули на пол, полуголые, среди осколков их прошлой, нормальной жизни.
Он попытался войти в нее. Один раз. Второй.
Неудача.
Его тело, оглушенное горем и алкоголем, предало его. Наступила унизительная, звенящая пауза. В наступившей тишине было слышно, как капает кран на кухне и как бешено стучат их сердца.
Стыд был густым, как дым.
И тогда она, движимая холодным, почти медицинским инстинктом, толкнула его на спину и сама легла на него, меняя конфигурацию, ища решение проблемы.
Их лица оказались далеко друг от друга. И в этом было спасение.
Личности отключились. Остались только инстинкты.
Он чувствовал ее вкус — соленый, мускусный. Она — его, солоновато-ореховый. Это не было удовольствием. Это было заземлением.
Когда возбуждение, злое и отчаянное, достигло пика, они, шатаясь, переместились в спальню родителей. Они рухнули на ту самую кровать, где их когда-то зачали и где еще недавно умирал их отец. Простыни все еще хранили слабый, въевшийся запах его болезни и старого одеколона.
Секс был столкновением.
Он двигался в ней, и с каждым толчком пытался выбить из себя тишину этого дома. Она кусала его плечо, чтобы не закричать, и ее ногти оставляли на его спине глубокие борозды. Они не смотрели друг на друга. Их глаза были закрыты, но образы, которые они видели, были одинаковыми — лицо отца, крышка гроба, пустота.
Лёша кончил в нее.
Это был не оргазм, а спазм, как будто их тела наконец-то сдались. Он опустошил в нее не только свое семя, но и всю свою боль. Ирина ответила собственной, судорожной дрожью. Не наслаждение, а короткое замыкание, после которого ее тело просто обмякло.
***
Утром их разбудил не солнечный свет, а резкая, настойчивая вибрация смартфона на тумбочке. Звук был чужеродным, жужжащим, как враждебный дрон, в мертвой тишине дома.
Лёша с трудом открыл глаза. Похмелье, как тиски, сжимало виски. Он увидел Ирину рядом. Голую. На простынях — липкие, постыдные следы их ночи. И на него обрушился ужас.
Смартфон не умолкал. На экране высветилось: "Тетя Валя".
Ирина дернулась и тоже проснулась. Она посмотрела на экран, потом на него, и ее лицо на мгновение стало пепельным.
— Не бери, — прошептала она.
Но звонок был слишком настойчивым. Лёша, как автомат, смахнул по экрану.
— Алло?
— Лёшенька? Это тетя Валя. Я просто хотела узнать, как вы там... одни... Что-то голос у тебя сонный. Все в порядке?
— Да, тетя Валь, все... мы просто... прибирались всю ночь. Устали.
— Ох, бедные вы мои... Слушай, я волнуюсь. Давай в Телеграм, включи-ка видео, я хоть на тебя посмотрю.
Сердце Лёши ухнуло в пропасть. Он посмотрел на Ирину.
В ее глазах не было паники. Был холодный, быстрый расчет.
Она беззвучно, одними губами, скомандовала: "Тяни время".
— Тетя Валь, тут связь плохая, интернет почти не работает, — начал он, чувствуя, как язык прилипает к нёбу. — У нас тут опять ночью что-то летало, связь глушат...
Ирина уже действовала.
Она соскользнула с кровати, двигаясь бесшумно, как хищник. Она подбежала к старому отцовскому комоду, рывком открыла нижний ящик и вытащила оттуда две чистые, сложенные футболки.
Одну, черную, она бросила Лёше. Вторую, серую, натянула на себя. Футболка была ей велика. Ткань несла на себе слабый, горьковатый аромат затхлости — так пахнут давно неношеные, забытые в шкафу вещи. И под этим привкусом времени, едва уловимо, чувствовался другой, медицинский оттенок — след болезни.
Лёша, поймав футболку, на секунду замер. Он тоже уловил этот сложный букет. Затхлость забвения и горькая нота смерти, которые теперь были на их коже. Но времени на раздумья не было. Он быстро натянул ее.
Ирина в это время уже наводила "порядок" в кадре: сбрасывала на пол скомканное одеяло, чтобы скрыть пятна на простынях, убирала с тумбочки бутылку из-под виски.
Они действовали без слов. Как единый механизм. Как спарка.
— Ну попробуй, Лёшенька, хоть на секундочку, — не унималась тетя.
— Хорошо, сейчас, — сказал Лёша и, по знаку Ирины, нажал на кнопку видеовызова.
Картинка на экране тети была ужасной. Изображение рассыпалось на пиксели. Но на пару секунд связь стабилизировалась. Она увидела Лёшу — взъерошенного, уставшего, в мятой отцовской футболке.
— Ну вот, видишь, все в порядке.
— А Ирочка где? Позови ее.
— Тетя Валь, она в душе, я...
В этот момент в дверном проеме, за его спиной, появилась Ирина. Тоже в мятой серой футболке отца, волосы мокрые.
— Тетя Валя, привет! — бодро сказала она, помахав в камеру и точно таким же машинальным жестом, как и он мгновение назад, пригладив свои мокрые волосы. — Не волнуйтесь, мы тут порядок наводим. Все хорошо.
Связь снова "ухудшилась".
— Ой, все, пропадает... — сказал Лёша. — Мы тебе позже перезвоним. Целуем!
Он быстро отключился.
Они замерли.
Они были одеты в футболки своего мертвого отца. Это осознание висело в воздухе, тяжелое и липкое. Их только что чуть не поймали. И они, не сговариваясь, идеально сыграли свои роли, прикрывшись его тенью.
Лёша медленно опустился на край кровати. Его трясло.
— Она... она почти...
— Но не узнала, — отрезала Ирина. Ее голос был тихим, но твердым. — Потому что мы не позволили.
Она не стала его утешать. Вместо этого она подошла к старому трельяжу в углу спальни. Она посмотрела на свое отражение в пыльном зеркале. На бледное, испуганное лицо девчонки в растянутой футболке, на припухшие от поцелуев и укусов губы.
Она видела не себя. Она видела ситуацию. Клинический случай.
В анамнезе: двойная травма, алкоголь, стресс, нарушение границ. И как результат — нежелательная биологическая переменная, которая могла быть внедрена в ее систему.
Она не думала, "кто виноват". Это было нерационально. Анализ вины был бессмысленным. Смысл имел только поиск решения.
Она провела пальцем по своему отражению, словно стирая с него последние остатки страха и слабости. Когда она обернулась, это была уже не та испуганная девчонка. В ее глазах была холодная, пугающая решимость.
Она подошла к своему рюкзаку, который лежал у кровати, и достала из него маленькую, потертую шкатулку. Она молча открыла ее и высыпала на ладонь два дешевых медальона с поцарапанными половинками одного сердца.
— Мы только что поняли, что просто "забыть" не получится, — сказала она. — Внешний мир будет постоянно пытаться вломиться. Нам нужен не просто самообман. Нам нужны правила. Наша собственная договоренность.
Она протянула ему один медальон.
— Это не просто память. Это наш замок. Наша клятва, что мы никогда и никому не позволим узнать, что случилось этой ночью. И что мы всегда будем прикрывать друг друга. Как сейчас.
